Филип Рот - Операция «Шейлок». Признание

— Если уж Аппельфельд произвел кого-то в евреи, — сказал я, — это не кот начихал. Этого у тебя не отнять — способности присваивать людям это звание. Ты даже меня пытаешься произвести в евреи.

— Нет, Филип, только не тебя. Ты стал образцовым евреем много лет назад, задолго до того, как наши жизненные пути пересеклись.

— Вот уж нет, я никогда не был исключительно, стопроцентно и беспрерывно тем евреем, которым тебе нравится меня представлять.

— Был-был: исключительно, стопроцентно, беспрерывно, непреодолимо. И для меня окончательное тому доказательство — то, что ты с такой яростью продолжаешь это отрицать.

— От твоих доводов, — сказал я, — нет защиты.

Он тихо засмеялся:

— Вот и хорошо.

— А скажи-ка, ты сам веришь в то, что навоображала про себя эта преподавательница-католичка?

— Для меня не имеет никакого значения, во что я верю, а во что — нет.

— Пусть так, но как быть с тем, во что верит она? Неужели ей не приходит в голову, что ее подкинули к церкви именно потому, что она не еврейка? А чувство обособленности — не от того, что она родилась еврейкой, а от того, что она сирота и росла в приемной семье? И вообще, разве мать-еврейка бросила бы свое дитя накануне освобождения, когда шанс выжить был максимально велик? Нет-нет, то, что ее нашли там, где нашли, означает, что версия еврейского происхождения — самая маловероятная.

— Но все же какая-то вероятность есть. Пусть до прихода союзников оставались считаные дни, ее родителям надо было как-то переждать эти дни в укромном месте. А когда у тебя на руках плачущий младенец, остаться незамеченным почти нереально.

— Это она так думает.

— Да, это один из ее аргументов.

— Ну-ну, всякий человек, естественно, волен думать, что пожелает… — А сам я тогда, естественно, думал о человеке, который желал, чтобы все думали, будто он — это я, а может, и он тоже так думает?

— Вид у тебя усталый, — сказал Аарон. — Расстроенный. Ты сегодня сам не свой.

— А мне уже и не надо быть собой. На этот случай я нашел кой-кого себе на подмену.

— Но в газетах ничего нет, я больше ничего не видел.

— Ну-у… свою затею он не бросил, я уверен. Что и кто ему помешает? Определенно, не я. Но надо же мне хотя бы попытаться, а? Ты бы попытался? Всякий здравомыслящий человек попытался бы, разве нет? — Я поймал себя на том, что теперь, когда Клэр далеко, перехожу на ее позицию. — Может, мне стоит поместить объявление в «Джерузалем пост» — сообщить израильтянам, что по их стране разгуливает самозванец, объявить, что я отрекаюсь от всего, что он говорит или делает от моего имени? Объявление во всю полосу, на правах рекламы — и готово, с этой историей враз будет покончено. Или выступлю по телевидению. А лучше просто пойду в полицию — ведь, скорее всего, он ездит по подложным документам. Уж какой-нибудь закон он точно нарушает.

— Но вместо всего этого ты ничего не предпринимаешь.

— Кое-что все-таки предпринял. После разговора с тобой я ему позвонил. В отель «Царь Давид». Взял у него интервью по телефону, прямо из Лондона — журналистом прикинулся.

— Ага, и, похоже, ты это проделал с удовольствием — вот теперь ты стал самим собой.

— Что ж, определенное удовольствие я получил. Но, Аарон, как же мне поступить? Ситуация слишком смешная, чтобы относиться к ней серьезно, и слишком серьезная, чтобы над ней смеяться. Да еще и бередит во мне — бередит заново — те самые настроения, которые я несколько месяцев гоню от себя поганой метлой. Знаешь, что самое мучительное при нервном срыве? Ячество. Синдром микрокосма. Рискуешь утопиться в мелкой лужице своего «я». В самолете, пока сюда летел, я мысленно разложил все по полочкам: в Иерусалиме устрою себе десубъективацию, включу себя в категорию Аппельфельда, окунусь в океан принципиально иной личности — в смысле, твоей личности. И что же — держи карман шире: тут объявился другой «я», чтобы нервировать меня и доводить, эдакий «я», который даже не я, о котором я исступленно думаю денно и нощно… И вот этот «я», который не я, дерзко встал лагерем в еврейском Иерусалиме, пока я скрываюсь в подполье у арабов.

— Так вот почему ты там остановился.

— Да, потому что я здесь не ради него, а ради тебя. Так я наметил, и знай, Аарон: мой план ничуть не изменился. Смотри-ка, — и я достал из кармана пиджака листок бумаги, на котором напечатал свой первый вопрос к Аарону, — давай начнем работать. А этого типа пошлем ко всем чертям. Читай.

Вот что я написал: «В твоей прозе мне слышатся отголоски двух центральноевропейских писателей предыдущего поколения — Бруно Шульца, польского еврея, который писал на польском и в пятьдесят лет был застрелен нацистами в Дрогобыче, галицийском городе с многочисленным еврейским населением, где он преподавал в гимназии и жил в кругу своей семьи, и Кафки, пражского еврея, который писал на немецком и тоже провел почти всю жизнь (а умер он в неполных сорок два) „в семейном кругу, точно во власти заклятия“, как выразился Макс Брод. Как ты считаешь, насколько близко твое творчество к Шульцу и Кафке?»