Максим Шраер - Исчезновение Залмана [litres]

В Париже, до войны, тетушка Соколовича, сестра его матери, тогда еще молодая и незамужняя, водила племянника по воскресеньям в Люксембургский сад, оставляя его родителей одних в квартире на рю де Марроньер – наслаждаться друг другом в залитой солнцем спальне. Теперь родителей Соколовича уже давно не было в живых. Тетушка не вышла замуж: ее жених задержался во Франции после их отплытия из Нормандии в 1939-м, надеясь свернуть типографское дело и последовать за Соколовичами в Нью-Йорк. Три года спустя он умер от истощения в транзитном лагере. Сейчас, уже много лет подряд, Соколович по воскресеньям привозил тетушку из Манхэттена к себе в Блэкмур. Тетушка тридцать лет прослужила в библиотеке Колумбийского университета и теперь доживала свой век в «рент-контрольной» квартире на верхнем Вест-Сайде. Они с Соколовичем вместе гуляли в парке, обыкновенно предаваясь воспоминаниям о его отце и матери, о плавании из Гавра в Новый Свет, о парижских театрах и набережных Сены. Тетушкина сенильность, усиливавшаяся, словно голод в засушливый год, уже давно тяготила Соколовича, хотя при мысли о том, что прогулки придется прекратить, у него краснели лоб и переносица.

Вот и сейчас Соколович поправил тяжелые золотые очки и, взглянув на часы, предложил тетушке повернуть в сторону дома, ссылаясь на жену и готовый обед. По воскресеньям Соколович с женой и тетушкой обедали рано, около двух – по-европейски.

– Так что же, Феликсик, ты на прошлой неделе рассказывал, что на твой семинар по античной прозе записалось мало народу, – говорила тетушка на обратном пути. – Как это так, неужели этим молодым людям не любопытно наследие европейской цивилизации?!

Тетушка сохранила дореволюционный петербургский акцент, старательно артикулируя шипящие и выпячивая губу на слоге «пей», звучавшем у нее как «пэй». Она обращалась к Соколовичу по-русски, он же отвечал ей по-французски. Французский язык был для него по-настоящему «своим». Родившись в Париже в эмигрантской семье врача-окулиста, он в детстве отвернулся от всего русского, полного смутных переживаний и хамелеоновой тоски. К тому же километры Корнеля, Расина и Паскаля, заучиваемые наизусть в лицее Жансон-де-Сайи, оттеснили русских поэтов, читаемых матерью вслух за столом. Осталась лишь привычка реагировать на знакомые слова. Со смертью родителей Соколович совершенно перестал разговаривать по-русски. В Блэкмурском колледже, где он преподавал латынь и древнегреческий, про Соколовича ходила шутка, что он на всех языках говорит с акцентом: на русском – с французским, на французском – с русским, на английском – и с тем и с другим. «А вот на древнегреческом – без всякого акцента», – добавляли остряки.

Соколович обосновался в колониальном особняке на Кастл-стрит в начале 1950-х, когда молодым профессором переехал из Нью-Йорка на Лонг-Айленд, чтобы преподавать в Блэкмуре. Первая жена Соколовича, тоже бывшая русская парижанка из еврейской семьи, умерла в 1980-м, оставив ему двоих детей. Дочь Соколовича, почти сорокалетняя замужняя женщина, давно переехала в Калифорнию. Виделись они нечасто. А вот его тридцатипятилетний сын жил неподалеку. Провдовствовав три года в опустевшем гулком доме, напоминавшем самого опустошенного хозяина, Соколович женился во второй раз. На настоящей американке. Познакомились они в клинике, где Сэлли работала старшей медсестрой, а Соколович консультировался у невропатолога по поводу болей в позвоночнике, не покидавших его со времени филиппинского ранения. Сэлли была ирландских кровей, толстушка и хохотушка, моложе мужа на двенадцать лет. Через три месяца после знакомства Сэлли и Соколович отпраздновали хупу – еврейскую свадьбу (так пожелала Сэлли). Отремонтировав видавший виды колониальный особняк, они зажили вместе. В прошлом друг друга они не копались (опять же, по настоянию Сэлли). Тетушка Соколовича, ближайшая из остававшихся в живых родственников и потому свой человек в доме, каждый раз удивлялась выбору племянника. «Сэлли – этакое сальное имя», – думала она. Но вслух, конечно, ничего не высказывала, щадя племянника.

За обедом они опять вернулись к разговору о профессорских делах Соколовича. Он сам уже несколько лет поговаривал об отставке. Шептались об этом и на кафедре языков и литератур, где Соколович казался коллегам не менее античным созданием, чем сами преподаваемые им предметы. К тому же после кончины первой жены Соколович ничего не писал и не публиковал. Сначала около года, не выходя из состояния черной меланхолии, он пролежал на диване в своем домашнем кабинете. Потом, вернувшись к преподаванию, был уже не в силах, как прежде, приглашать студентов домой по четвергам. Сердце колотилось одураченной форелью, когда какая-нибудь студентка по его просьбе вносила в гостиную чай и булочки на медном подносе. На обедах у коллег он тяготился своим одиночеством, молчал, углублялся в наугад открытые страницы. Через некоторое время его перестали приглашать. Новую жену он не стал вводить в свой университетский круг. Негласный уговор между Соколовичем и Сэлли ясно очертил границы их совместных походов. Сэлли любила лес и океан, и они стали часто выезжать на прогулки в окрестные парки и на побережье, где бродили по пляжу, безлюдному с осени до середины весны.