Юлий Крелин - Письмо сыну

И я побежал опять в операционную. Таня была еще там. Она спала, и анестезиологи вокруг нее уже не хлопотали, не суетились, а спокойно дожидались, когда проснется.

— Ты узнал, как ее зовут?

— Таня… Татьяна Аркадьевна Горина.

— Таня. Ты уже успел так близко с ней познакомиться?

Все в операционной радостно и бездумно смеялись, как бывает всегда после удачного лечения и когда явная опасность для жизни отсутствует.

Я решил посмеяться со всеми. Вышло это у меня неестественно, но они не обратили внимания, что было естественно.

Я подошел к столу и стал рассматривать свою работу.

Конечно, это Танька! И лицо по-прежнему красивое. Те же черты остались. Нет, нет, я ничего не изуродовал, ничего не изменил. Никаких деформаций. Она будет довольна моей работой, я неплохо ей все сделал.

Ну прямо, будет довольна! Конечно, не будет: лицо со шрамами, что ей за дело до моих успехов и моих радостей. Она будет недовольна. К тому же она капризна была.

— Ты что так любуешься своей работой? — смеются все. — Посмотрим, что она тебе скажет при выписке. А если она капризная дамочка, а?

Капризная…

Через неделю после новогоднего вечера я ей позвонил и просил аудиенции. Мне назначено было свидание.

Опять тот же маршрут. На этот раз инициатива разговора у меня. Я хвастался. Я рассказывал про нашу компанию.

— Витька талантлив безмерно. Он хочет быть физиком. Пойдет в университет. Но чем бы он ни занимался, он всюду будет блестящ. Он очень умен и талантлив. А Толя, тот все колеблется. Через год школу кончать, а он все колеблется между историей и математикой. У него даже эти две привязанности некоторым образом сливаются. Он историю цифровую хорошо знает. Любую дату тебе скажет. Даты жизни, даты правлений, революций. И вообще он очень эрудирован.

— А Митька!..

— А Юрка!..

— Хвалишься ребятами. Про себя-то нечего рассказать?

Я никогда не был скромным. Я про себя рассказывал. Но тогда я этого не понимал, а сейчас понял — то была высшая слепая хитрость любви. (О первой любви можно говорить патетически.) Я исходил из принципа: «Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Я расскажу, кто мой друг, и она поймет, какой я.

А когда мы стояли уже на лестнице у входа в ее квартиру, я торжественно вынул два билета на «Золушку». Дом старый, и вход в квартиру отдельный, прямо с улицы открывается дверь в квартиру.

— Нет. Я не пойду.

— Почему?

— Не хочу.

— Ты ж хотела?

— А теперь не хочу.

А я думал: «Не хочет. Не хочет от меня брать билеты. Ей неприятно у меня брать билеты. Она же хотела пойти на «Золушку»!»

А теперь я думаю, что она не знала, наверно, как ей поступать дальше. Со мной идти вроде неудобно. Брать билеты и идти с кем-то — тоже.

А я об этом даже и не думал тогда. Если бы мне идти с ней? Это для меня тоже, наверно, тогда было невозможным.

— Нет, не пойду. Возьми билеты и иди сам. С Витькой, Толей, с кем хочешь…

И убежала. А я положил билеты на ступеньку и ушел, почти глотая слезы.

Она не хочет взять билеты, потому что я достал. Если бы я ей нравился, билеты она бы взяла. А я ей не нравлюсь. Что же мне делать? (Как будто в таких случаях надо что-то делать!)

С этого дня я стал вести дневник. В дневнике не было ничего, кроме описаний моего отношения к Тане. Таня. Танечка. Разными буквами, по горизонтали и по вертикали я писал ее имя, и это был сюжет на целую тетрадь. Чем больше я писал, тем больше я настраивал себя на любовь. Дневник меня заводил. До дневника все это было проблематично и гипотетично.

Через неделю писания дневника я уже все называл своими именами: «Я люблю ее. Она меня не любит. Я не знаю, что делать!» И так далее.

Я ходил с ребятами под ее окнами. Я все знал через других девочек. Она была на «Золушке». И мне становилось легче.

Все шло в дневник. Дневник начинал приобретать мистическую силу. Только напишешь слово в виде очень осторожного предположения, и оно возвращается к тебе — так оно и есть на самом деле.

У меня всегда так. Если я совру, то это остается просто враньем. А если я напишу вранье, то уже на половине фразы я твердо убежден, что так оно и есть.

Я и мой дневник оказались в положении всадника и лошади. Чем сильнее сжимаешь бока у лошади, тем сильнее она несет. Чем сильнее она несет, тем сильнее от страха сжимаешь бока лошади, тем больше впиваются шпоры.

Чем это может кончиться?

А в дневнике запись: «Она любит кого-то другого. Неужели это…» Дальше начинались разнообразные предположения.