Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

Правда, накачанного воздуха хватает часа на три, потом снова минут десять надо «давить грушу». Но Сашка еще весной проткнул камеру иголкой. Вредитель! По уму, купить бы за шесть рублей настоящий электрический компрессор, он чуть больше майонезной банки, а гудит не громче комара. Но о такой роскоши я даже не мечтаю, так как печатать деньги пока еще не научился и клад, как Том Сойер, не откопал. Надо бы наконец заклеить камеру заплаткой из аптечки велосипедиста...

М-да, аптечка-то у меня есть, а велика нет. «Школьник», из которого я давно вырос, продали, а вот «Орленок» никак не купят, хотя давно обещали. Весной уже собрались было в «Детский мир», и вдруг Лида посмотрела на меня — словно впервые увидела:

— Сынок, тебя же все лето в Москве не будет. Зачем сейчас велосипед покупать? Ну, согласись, это нерационально. Все равно будет стоять без дела.

Нерационально! Ха-ха! Не зря же она у нас член бюро рационализаторских предложений! А когда я вернусь из Нового Афона, Лида снова поглядит на меня и задумчиво заметит, что скоро зима, поэтому с велосипедом можно подождать до весны. Потом вдруг окажется, что и «Орленок» для меня уже маловат, а взрослая «Украина» еще великовата... Морочат детей! А ведь ребенок без велосипеда — это как буденновец без лошади.

Я достал из письменного стола пластмассовую коробочку велоаптечки и громко, в сердцах задвинул ящик.

— Сынок, ты что собираешься делать?

— Камеру заклеивать.

— Зачем?

— Компрессор не работает.

— Успеешь. Ты вот что...

И она «не в службу, а в дружбу» отправила меня проверить — освободилась ли Маленькая кухня. Узнав, что там уже никого нет, Лида сложила в таз мои грязные вещи, привезенные из лагеря, пошла к двери, но на пороге оглянулась:

— Потом заклеишь. Сначала сходи на завод — ополоснись. Завтра некогда будет. Поедем в «Детский мир».

— В спортивный отдел зайдем?

— Зачем?

— У меня же маски нет. И ласт.

— А у меня денег!

— Ясно, мамочка! — ответил я, вкладывая в последнее слово всю горечь обездоленного детства.

— Вот и хорошо, что ясно! После душа переоденься в чистое. Вас в лагере-то хоть мыли?

— Раз в неделю.

— НЕ заметно. Я тебе мыло детское купила, чтобы глаза не щипало. Дверь не захлопывай, поставь на «собачку».

— Рыба! — донеслось со двора.

— Хорошо вам, мужчинам! Никаких забот... — упрекнула меня Лида, хотя в домино стучал не я, а взрослые дядьки.

Вздохнув, она достала из выдвижного ящика красно-желтую коробку порошка «Новость» и, уперев таз с бельем в бок, ушла на Маленькую кухню. Не любит маман стирать, но особенно — гладить. А что поделаешь — супружеские обязанности!

Кстати, в последнее время я стал как-то стесняться слова «мама», а уж «мамочка» — и подавно. Даже в уме я их избегаю, тем более вслух. Есть, есть в них какая-то сюсюкающая нарочитость, недостойная человека, перешедшего в седьмой класс. Терпеть не могу ровесников, которые, чуть что, благодарно бросаются предкам на шею со всякими там слюнявыми «папочка-мамочка»! Смотреть противно! Я тоже люблю родителей, но позориться-то зачем? Как-то по телику показывали кинофильм «Ревизор», там дочка городничего постоянно повторяет: «Маман, маман, маман...» С тех пор я стал про себя звать Лиду «маман». Мне кажется, ей идет такое прозвище. Конечно, если бы она узнала про это мое к ней обращение, то жутко бы обиделась, даже по лбу мне дала бы, как за вопрос о специальной парикмахерской. Но мысли, к счастью, бесшумны, как рыбки в аквариуме...

4. Мы идем в баню!

Я отыскал в гардеробе чистые трусы с майкой, завернул их в вафельное полотенце, ломкое от крахмала, а потом, сам не знаю зачем, переложил отцову манерку из зимнего пальто в боковой карман плаща. Ничего, пусть поищет! Если бы не его настырная любовь к «троице», меня не заставили бы сегодня мерить все мое барахло!

Щелкнув «собачкой», чтобы не захлопнулась дверь, я направился в заводской душ.

На площадке, возле перил, краснолицый дядя Коля Черугин в полосатой пижаме, едва сходившейся на тугом волосатом животе, делал, отдуваясь, вечернюю гимнастику — от бессонницы, радикулита и давления: таб­летки он называл химией и принципиально не принимал ничего, кроме аспирина и валерьянки. Дядя Коля, почти как «маленький лебедь», плавно поднимал и опускал руки, потряхивая кистями и шумно дыша. Перед работой он тоже всегда делает зарядку. Ласково-бодрый голос объявляет по радио: «Доброе утро, товарищи! Начинаем утреннюю гимнастику. Ноги — на ширине плеч, руки — на уровне груди, спина прямая...»