Мо Янь - Сорок одна хлопушка

— Смешно, да? — ехидно поинтересовался Лао Лань. — Смейтесь, смейтесь, что же вы не смеётесь? — Один с виду самый молодой работник, в конце концов, не выдержал, фыркнул и рассмеялся. Остальные за ним. Лао Лань тоже усмехнулся пару раз, но тут же взревел: — Ещё смеются, мать вашу! Пусть кто хихикнет ещё, враз вылетит с работы! — Все немедленно умолкли. — За ружьём давайте, — приказал Лао Лань, — чтобы ни одна эта тварь пернатая в живых не осталась!

Вечером через три дня после празднования Нового года мы всей семьёй сидели за круглым складным столиком и поджидали Лао Ланя. Того самого Лао Ланя благородного происхождения, чей третий дядюшка прославился на весь свет размерами своего инструмента, того самого Лао Ланя, злейшего врага отца, который сломал отцу палец, а отец откусил ему пол-уха. Того самого изобретателя методов впрыскивания воды под давлением, окуривания серой, отбеливания перекисью водорода, вымачивания в формальдегиде, которого прозвали академиком Ханьлинь в скотоубойном деле, который стал старостой деревни и вывел её жителей на дорогу процветания и слово которого было в деревне законом. Того самого Лао Ланя, который обладал непревзойдённым авторитетом. Того самого Лао Ланя, который научил мать управлять мотоблоком, который совокуплялся в кресле с парикмахершей Фань Чжаося, который собирался перестрелять всех страусов. Того самого Лао Ланя, при мысли о котором у меня сразу становилось муторно на душе, глубокоуважаемый мудрейший.

Сидеть за столом, ломящимся от курятины, утятины и рыбы, когда не можешь ничего съесть, беспомощно смотреть, как от всего этого постепенно расходятся жар и аромат, а есть не разрешается — это, наверное, самая мучительная на свете пытка, от которой расстраиваешься, нервничаешь и злишься. И в самом деле, я когда-то поклялся: если мне будет дана вселенская власть, я всех пожирателей свинины изведу. Но это я сказал в крайнем раздражении после того, как объелся свинины и страшно мучился животом. Люди — скотина ещё та, что и когда они говорят, зависит от обстановки, все это знают и признают, что так оно и есть. Мне тогда стоило лишь подумать о свинине, как тут же резко подступала тошнота и усиливалась боль в животе, что тут странного, раз слова недовольства вылетали без раздумья? Не говоря уже о том, что мне было всего десять лет — неужто вы надеетесь, что десятилетний мальчишка знает цену своим словам, как император, и не позволит изменять уже сказанное? В тот день, когда мы вернулись из салона красоты «Мэйли», мать подала недоеденную утром свинину, я, еле вынося боль в желудке, торжественно заявил матери:

— Свинину я больше не ем, если хоть раз дотронусь до свиного мяса, сам буду свинья!

— Вон как! — издевательски произнесла мать. — Мой сын побрил голову, отказывается от свинины, глядишь, уйдёт из дома и буддийским монахом станет.

— Поживём — увидим, — парировал я, — может, я и впрямь в монахи подамся.

Не прошло и недели, данная матери клятва ещё звучала в ушах, а во мне вновь разгорелось страстное желание свинины. Хотелось не только свинины, хотелось говядины, хотелось курятины, хотелось ослятины, хотелось мяса всех съедобных животных на земле. После обеда мать с отцом принимались за работу. Мать нарезала равными кусочками купленные заранее тушёную говядину в соевом соусе, маринованную свиную печёнку и ветчинные колбаски и складывала на фарфоровое блюдо из цзиндэчжэньского [43] Цзиндэчжэнь — город в северо-восточной провинции Цзянси, столица китайского фарфора. сервиза, взятого на время у семьи Сунь Чаншэна. Отец влажной тряпкой старательно протирал круглый складной столик, тоже заимствованный у Суней.

Жена Сунь Чаншэна приходилась матери двоюродной сестрой, поэтому за посудой, необходимой для этого наспех приготовленного угощения, и утварью нужно было лишь сходить к ним домой. Сунь Чаншэн ничего не сказал, хотя на лице его особой радости не было, а вот лицо двоюродной сестры аж вытянулось, чтобы выказать недовольство пришедшим за вещами отцу с матерью. Ей было около сорока, волосы уже поредели, но она самонадеянно заплетала две косички, которые болтались у неё за спиной, как длинные стручки сушёных бобов, вызывая отвращение. Вынимая из шкафа посуду по составленному матерью списку, она бормотала всё громче и громче:

— Слушай, Юйчжэнь, никто не живёт, как вы, у вас ничего нет в хозяйстве, хотя бы крупногабаритные вещи частично приобрели. Неужто и пары палочек для еды у вас не имеется?