Юрий Мамлеев - Том 4. После конца. Вселенские истории. Рассказы

Единственным полудругом ее в очень относительном смысле была ее двоюродная сестра Галя, аспирантка философского факультета МГУ. Та была, наоборот, довольно лихая девушка, не чуралась любовников, но от намека на замужество отстранялась, хотя к ней искренне тянулись.

Самостоятельной она оказалась и к тому же весьма по-своему образованной, что делало ее какой-то дикой среди окружающих. Зея почти ничего не понимала из того, что Галя ей говорила, когда вдохновлялась какой-нибудь идеей или исторической личностью, чаще всего писателем или поэтом. «Черт знает что», — неизменно повторяла Зея после таких рассказов. Впрочем, «черт знает что» она бормотала, даже когда глядела на дома на улице или на кошку. Но Галя ей нравилась особенно потому, что она ничего не понимала из того, чем та вдохновлялась. Но почему Галя общалась с таким существом, как Зея, тоже было никому непонятно.

Мать Гали говорила дочери:

— Мы все люди интеллигентные. Что ты с этой вселенской дурой общаешься? Неужели только из-за родни?.. Тьфу, брось!

Галя же не бросила. «Вселенская дура» тоже. Так они и ютились посреди бушующего моря событий XXI века.

— XXI век — это век смерти, — не раз говорила «вселенской дуре» Галя, свернувшись калачиком на диване и поглаживая себе голое колено. Такая у нее была привычка.

Зея неизменно разевала рот при таких словах, тем более слово «смерть» она понимала в обратном значении этого понятия. Поэтому оно слегка веселило ее. Конечно, она знала формальное значение этого слова, но глубинное его осознание у нее было шиворот-навыворот. К тому же ей казалось, что, умерев, человек даже как-то физически по-своему расцветает. Но какие цветы при этом цвели, она не ощущала.

Галя же считала, что в дурости Зеи и ее незаметности скрыт незнаемый еще смысл.

— Нам до ее дурости еще расти и расти, — мечталось Гале.

Так шли тихие, бесконечные дни, полные суматохи и борьбы за существование. И эту безмятежность прервал телефонный звонок. Сначала Зея позвонила по своему мобильнику одному своему сокурснику по делу. Позвонила раз, другой, третий — никакого результата. Молчание. И вдруг на следующий день, утром, ей самой позвонили. Она схватила лежащий на полу мобильник.

— Я слушаю! Витя, это ты? — пропищала она.

В ответ прозвучал жуткий, бездонно-угрюмый, замогильный, хриплый голос:

— Это ты звонила мне?

Зея пролепетала:

— Да…

— Так вот, сука, если ты еще раз побеспокоишь меня, я перережу тебе горло… Ты поняла? Я пе-ре-ре-жу твое нежное горло стальным крупным ножом…

И все. Разговор окончен.

Зея бросила мобильник на пол и остолбенела, стараясь выковырять из реальности смысл этих слов. Во-первых, ей стало ясно, что она ошиблась номером, когда звонила. Голос был явно не Витенькин. У Вити был голос малюсенький, как он сам; пугливый и осторожный. Она полезла в записную книжку и убедилась в ошибке. Все перепутала. Но, конечно, приморозила ее не ошибка, а этот жуткий, как из бездны, голос и неподвижная ярость, с какой были сказаны эти слова.

И только потом до нее дошел смысл этих слов. Но этот смысл не вызвал у нее судороги животного страха, хотя бы на мгновение. Нет, этот смысл ей понравился и вызвал какое-то странное, неудержимое, по сути, любопытство. Это любопытство она почувствовала не сразу; оно постепенно разгоралось в ней.

На следующий день она не притрагивалась к мобильнику, забыла о Витеньке, но некое необъяснимое любопытство росло и росло в ней. «Что это значит для меня? — думала Зея. — Он перережет мое горло. Ну и что? Что будет потом? Вроде бы похоронят… Да глупости это все: похоронят, похоронят. Куда я денусь? Меня тошнит от меня. Никуда я не денусь. Но все же что-то со мной будет? Что? Интересно…»

Она легла на кровать и погладила свое горло. И вдруг ощутила слабую нежность к нему. Такого по отношению к своему телу она никогда не испытывала. Но вскоре это ушло. Она лежала и думала. Думала ни о чем.

Так прошло часа два в размышлениях ни о чем. Но внезапно снова, и на этот раз как-то могущественно и безудержно, внутри ее существа возникло это дикое любопытство. «Надо испытать, пусть прирежет, и что будет?» — так и катилось волнами это желание в ней.

Когда это бесповоротно случилось, она не пошла на занятия и стала бродить по своей комнате, как будто она стала Вселенной. Натыкалась порой на стулья, которые и так всегда раздражали ее, но уже с легким интересом смотрела на себя в зеркало, особенно на горло, на шею. Сглотнула несколько раз. Потрогала пальчиками. «Люблю ли я себя или нет — вот в чем вопрос», — молниеносно возникла мысль, ей несвойственная и никогда раньше не возникавшая. И эта мысль пронзила ее, но быстро ушла и исчезла из ее сознания.