Ёру Сумино - Хочу съесть твою поджелудочную

Тебе это, может, и не понравится.

Но я — говорю как есть — хочу съесть твою поджелудочную.

(Обращение к тебе получилось самым длинным. Кёко обидится, надо поправить.)

Черновик, первая редакция»

Закончив читать, я обнаружил, что в мире, куда я вернулся, Сакуры нет.

И понял, что в душе у меня что-то надломилось. Осознал, что сдержаться уже не смогу. Никак.

Но прежде я должен был кое-что проверить.

— Где… Где телефон Сакуры?..

— Телефон?

Мать Сакуры встала и тут же принесла мобильный телефон.

— После её… после её смерти я отвечала на звонки, но в последнее время держу его выключенным.

— Прошу… Разрешите посмотреть…

Она без лишних слов отдала его мне.

Я откинул крышку и нажал кнопку включения. Немного помедлив, открыл папку с письмами и заглянул во входящие.

И среди множества непрочитанных писем нашёл то, что искал.

Последние слова, посланные мной.

Моё последнее сообщение для неё.

Она его прочитала.

Оно… дошло…

Я положил мобильный телефон и «Книгу жизни с болезнью» на татами. Дрожащие губы не слушались, но я кое-как выдавил последние слова, перед тем как развалиться на части:

— Простите…

— Что?..

— Простите… Я знаю, это совершенно… неуместно, но… Но я… Простите…

Молчание.

— Вы позволите… мне заплакать?

И мать Сакуры, сама пустив слезу, дала мне разрешение, один раз кивнув.

Я сломался. Хотя на самом деле это случилось намного раньше.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

Я плакал. Без стеснения захлёбывался слезами, как младенец. Срывая голос, то возил лбом по татами, то запрокидывал голову к потолку. Впервые в жизни. Никогда прежде я не плакал так громко или в чьём-то присутствии. Потому что не хотел этого делать. Потому что не хотел топить в своём горе других. До сих пор обходилось. Но сейчас нахлынувший на меня вал чувств не позволял мне замкнуться в себе.

Я радовался.

Тому, что письмо дошло. Тому, что она его прочла.

Тому, что я был ей нужен.

Тому, что я оказался ей полезен.

Я радовался.

И в то же время невообразимо страдал.

Я слышал её несмолкающий голос.

Перед глазами раз за разом возникало её лицо.

Плачущее, сердитое — и смеющееся, смеющееся, смеющееся.

Наши с ней прикосновения.

Запахи.

Тот самый её приторный аромат.

Я вспоминал — и всё происходило будто наяву, будто Сакура сейчас была здесь.

Но нет. Её больше нет.

Нигде. Той, от кого я не мог оторвать взгляда, нигде нет.

Она часто повторяла, что мы с ней не сходимся.

Ну разумеется.

Мы никогда не смотрели в одном направлении.

Мы всегда смотрели друг на друга.

Находясь по разные стороны, мы всегда смотрели на противоположный берег.

По-настоящему, я не должен был знать и не должен был заметить. Что мы смотрели друг на друга. Мы должны были жить порознь, безо всякой связи между собой, каждый сам по себе.

Тем не менее мы встретились, потому что она перепрыгнула через пропасть.

И всё же я считал, что это я в ней нуждаюсь. Что это я мечтаю стать таким, как она.

Ведь не может быть, чтобы такой, как я…

Чтобы я был ей…

Так что это я.

Именно я сейчас убедился.

Я жил ради того, чтобы встретить её.

Я это выбрал. Я всю жизнь выбирал только то, что вело меня к встрече с ней.

Никаких сомнений.

Ведь я никогда не испытывал такого счастья и такой боли, как сейчас.

Я жил.

Я жил эти четыре месяца, благодаря ей.

Впервые — как человек.

Потому что наши сердца откликнулись друг на друга.

Спасибо, спасибо, спасибо.

Мне не хватит слов, чтобы выразить благодарность, да и некому: её больше нет.

Сколько ни плачь — она не узнает.

Сколько ни кричи — она не услышит.

Я так хотел ей признаться. Что мне радостно и что мне тяжело.

Что не было веселее дней, чем те, что мы провели вместе.

Что я хотел, чтобы мы дольше не расставались.

Что я хотел, чтобы мы не расставались никогда.

Это невозможно, но вот бы ей рассказать.

Хотя бы из самодовольства, но пусть бы она меня выслушала.

Какая жалость.

Я больше ни в чём не смогу ей признаться.

Я больше ничего не смогу для неё сделать.

Она стольким со мной поделилась.

Я плакал. И плакал, и плакал.

Дал себе волю.

А когда я перестал — не намеренно, а утратив такую способность, — передо мной по-прежнему сидела, дожидаясь меня, мать Сакуры.

Я поднял голову, и она протянула мне голубой носовой платок. Я нерешительно его взял и, с трудом дыша, вытер слёзы.