Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

— Это про твоего папу? Я помню, его в Волгограде убили.

— Нет, в Сталинграде… — сказала она, глядя на меня добро и грустно, со слабой улыбкой. Мне больно вспоминать про эту улыбку, когда мне уж и самому скоро помирать. А тогда-то я не думал о расставании навсегда; она же наверняка думала, со своим богатым многолетним опытом нищего сиротства.

— Значит, ты меня обманула опять? Говорили же — Волгоград…

— Ты не понимаешь пока, — она вздохнула, — что я тебя не обманываю, тут — другое…

— У меня будет самолет, когда вырасту, я слетаю туда и привезу его.

— Кого же ты привезешь?

— А твоего папу!

— Нет, что ты… — она снова вздохнула и подошла к нам, к дивану. — Он ведь в могиле.

— Ничего, надо только достать его оттуда и побрызгать живой водой, как ты мне вчера читала. Это же просто. Как ты сама раньше не додумалась!

Она не отвечала, она была уже на диване и обнимала моего отца, а тот бормотал:

— Ну, ну…

При мне, думали они, всё можно, я ведь маленький. Но память у меня была похожей на липучку для мух — что к ней цеплялось, то так просто или и вовсе никогда — не отдиралось уже. Я такого много запомнил, чего они и не ждали от меня, наверно, и моя памятливость, если бы я порассказал о замеченном и подмеченном, удивила и огорчила бы их, и смутила б. Когда они были живы. Но это уже давно не так.

Я много, много думал о немцах…

Хорошего — ничего. Да и с чего бы — хорошее? Было полно военных фильмов, и там фашистов не жаловали. Немцы, как я понимал, были недостойны жить, и убивали их по сюжету, по сюжетам, бессчётно. Казалось, что это вполне справедливо. Более того, это, кажется, было единственной формой справедливости, которая имела место в той жизни, что текла вокруг. Было всё просто: немцы — плохие и кругом неправы, они убивают (именно не убивали, а — убивают и сейчас тоже, в режиме реального времени, кино-то крутят прям щас!), ну так их надо убить. Да нету других вариантов, вот так!

Пожалуй, не было такого дня, чтоб я не мечтал убить немца. Может, лучше сказать — фашиста? Нет, это слишком было сложно и слишком тонко для невинного дитяти. Немец — этим всё сказано. А фашист — это было лишнее слово, которое ничего не добавляло ни к чему. Это было просто ругательство такое, лишний эпитет, как мат, чисто для связки слов, чтоб этим шипящим словом проще было выразить свои чувства. Кстати, я потом в угольном сарае у деда, в куче бумаг, старых газет и журналов, припасенных для растопки, отыскал старый «Огонек» за какой-то дремучий год, а там было про кровавую собаку Тито, который прямо обзывался фашистом — не будучи немцем даже хоть на малую часть. Тито — и его дружок Ранкович. Кровавая клика!

Кино — ну и между сеансами — детские наши игры в войну. Мы там мочили немцев пачками. Где поймаем, там, бывало, и мочим. Ну, виртуально. В мечтах.

— Hande hoch! Waffen hinlegen! — заорешь так, бывало, на игроков с той стороны, широко расставив ноги и направив на врагов сосновый, грубой работы, автомат, который сперва называли просто немецким, а после, когда уж мы стали более продвинутыми, то и «шмайсером». В плен, что ли, их брать? Да ну! Тем более что непременно кто-то из них не пожелает сдаваться да как кинется на тебя! Ну и тут уж ты в полном праве устроить им тра-та-та-та-та, длинными очередями, а они, черти, не падают, мало им, там приходится еще и в рукопашной их добивать.

Мы, как бы красноармейцы, пользовались вражескими автоматами по той причине, что они были технологичней, проще в производстве. Досочка вдоль и две — покороче — поперек. А ППШ поди еще выпили, с его гнутой линией приклада! С этим круглым диском на 72 патрона… Мы оправдывали себя тем, что оружие наше — трофейное, отнято у врага, мы им его же и бьем. И еще приятно было думать, что так им, фашшшыстам, обидней и больней. Знай наших!

Меня притягивал этот враг.

Мало еще о чем мне думалось с таким волнением, приятным волнением!

Надо, конечно, сказать, что дедовские уроки не могли мне дать всего немецкого языка, так, обрывки — а хотелось большего. Я почему-то вступил на этот путь, и было чувство, что меня с него не сбить. К какому-то моменту я накопил денег — 70, что ли, копеек — и пошел в книжный, и там купил давно присмотренный и много раз мной листанный русско-немецкий словарь. Он был небольшой, карманный, но толстенький, серый такой, с синими буквами на обложке. Как мне теперь представляется, слов в нем было тыщ 20 примерно. Я листал этот словарь, отыскивал слова, которые казались мне нужными, и повторял их шепотом, чтоб заучить. Хоть и медленно, но двигался вперед. Несмотря на то, что меня сбивала с толку нелепая буква «бета», непонятно зачем позаимствованная из греческого алфавита. Я научился ее выписывать, вернее, вырисовывать — р. Но долго не мог понять, как она читается, и держал её за «б». Наконец в какой-то момент выяснил, что это ss. Не то SS, которое рунами, а просто двойное ни в чем ни перед кем не виноватое s. Просто буквы, просто звуки, ничего лишнего, ничего личного.