Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Еще дед говорил со мной на немецком.

Который, в моем детском понимании, у него с фронта. Ну а как же, враги, война, как иначе, надо знать немецкий, иначе как же воевать и побеждать. Небось все фронтовики бегло шпрехают.

Когда я из младшего младенческого возраста перешел в первоклассники, то услышал от деда про то, как он с костылями своими, комиссованный и списанный вчистую, командовал пленными немцами, на стройке — в конце войны и еще какое-то время после. Это, конечно, было натуральное погружение, и еще, конечно, мотивация.

— Приходилось тебе фашистов убивать? — приставал я.

— Ну да.

— На стройке, да? Прям там?

— Ну что ты. Они же пленные, без оружия. Так нельзя!

— А как же ты на войне, на прошлой, которая до последней была — стрелял же безоружных? Если они совсем плохие, то ведь можно?

Дед в ответ на это ругался, он волнения он просто заходился, казалось, вот-вот задохнется, захлебнется злостью, рука его скребла по бедру, и было непонятно, то ли он валидол пытается выхватить из кармана, то ли нитроглицерин, то ли по старой памяти рвет ремешок кобуры, которой внезапно почему-то не оказалось на привычном месте. Он прогонял меня к моим мне порученным, но почему-то в срок не доделанным делам.

Но все равно немецкий мы с ним продолжали учить, вот так запросто, по-домашнему, небрежно, ну как в старину к благородным детям приставляли гувернера-француза. А тут был не гувернер и не дядька — а дед, два в одном флаконе, который учил меня всему — от завязывания шнурков и метания ножичка до иностранной мовы. Он, к примеру, был ужасно недоволен моей манерой размахивать портфелем на ходу, решительно требовал держать руку строго вертикально и, как ни странно, в этом преуспел. Я этому научился, представив себе, что это не портфель, а шашка в ножнах на боку, ее положено придерживать рукой, чтоб оружие не болталось туда-сюда. Кстати, у деда, небось, из подсознания всплывала память о шашке, когда он смотрел на мой мотающийся туда-сюда портфель.

Надо сказать, что и на русском мы разговаривали тоже. Правда, редко. В тех случаях, когда в дом приходил кто из посторонних, чужих, почтальонша, к примеру, или гости — да хоть те же мои родители! Чаще всего для последних это и делалось. При них, не сговариваясь, мы переходили с нашей тайное теплой родной мовы на холодную чужую. Возможно, дед так хитрил потому, что не хотел спугнуть сына с невесткой, ведь тем казалось, что городская карьера лучше сложится с русским как первым, как бы родным. Такое у меня ощущение. Украинский виделся им языком непрестижным, сельским, простецким. Родители его знали, замечательно понимали, он же был им не чужой, то и дело они сыпали пословицами и поговорками и даже цитатами из песен, да даже и пели! Но — оба задвигали этот второй язык, который в их юные годы был первым и главным, назад, в темноту, за шкаф, в чулан, мужественно и прогрессивно сражаясь с, как им, небось, казалось, идиотизмом деревенской жизни.

Я знал и еще про одного своего деда, которого, правда, никогда в жизни не видел, и это было для меня трагедией с самого начала, потерей, с которой я не желал смиряться. Тогда мне казалось, что если не смириться — то непременно победишь и всё будет по-твоему. Даже если это против всех правил и законов. Включая законы природы.

Там было так, в жанре плаката: «Никто не забыт».

Я сидел на диване. Рядом лежал и дремал вполглаза мой молодой отец, вернувшийся со смены, с шахты, испуская жесткий запах пены от казенного хозяйственного мыла, а я плевал ему в пупок.

Открыв глаза, на пятый мой тихий любовный плевок он ответил:

— Прекрати!

— А то что?

— А то я от тебя уеду.

— Далеко?

— Далеко.

— «Только самолетом можно долететь?» А?

— Конечно.

— Я тогда полечу с тобой. Я тоже на самолете хочу!

— Не возьму я тебя.

— Как же так, ведь ничто не забыто, никто не забыт, а ты меня хочешь тут забыть? Сам ведь знаешь, что так не бывает.

Фразы из песен и лозунгов я запоминал тогда легко, на ходу, влёт, и таким образом достаточно натренировал память для того, чтоб позже, в школе, сделаться отличником, — и фразы эти, нечаянно выученные, повторял часто, к слову и не к слову. Чаще, конечно, некстати — ибо к какому делу можно пристроить эстрадные песенки и политические тупые лозунги?

Мать, услышав наши дебаты и, выйдя из нашей пятиметровой хрущевской кухни и стоя в дверном проеме, вздохнула и сказала:

— «Никто не забыт» — это не про тебя, это про других.