Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

— Это уже игра?

— Еще нет, но скоро, — сказала она тихо, уже со своим фирменным туманом в глазах, снова пугая меня этой тенью своего слабоумия. «Блять, может она сошла с ума или вот щас как раз сходит!» — думал я недовольно, ну на кой же ляд мне эта медицина… Было еще стыдно, что я дружу, вошкаюсь с дебилкой, с идиоткой. Она шамашетчая! Такое слово я слышал от бабки, после дома меня энергично и страстно поправляли — «какой ужас»! Но ведь бабушка так говорит. «Да мало ли что она говорит, не слушай ее!» Ну кому ж нравится свекровь, да. Впрочем, эту нашу позу, когда Ленка сидит на моей ноге, мои родители уже видели, стало быть, в этом нет ничего запретного. Я ждал игры, собственно игры, после того как она предупредила, что ничего еще не началось.

— Сиди тихо, не двигайся! — сказала она всё так же тихо. — И помни, что мы после будем играть в машинки, мы будем долго играть во много машинок!

Я застыл, предвкушая удовольствие, — разумеется, от машинок:

— И в войну тоже. В военные машинки.

— Конечно, и в военные тоже, да, да!

Я сидел, как и обещал, не шевелясь, она встала, сняла с себя трусы, бросила их на пол — и снова села верхом на мою маленькую голую ногу, я был в этаких шортах с лямками, какие позже — правда, в кожаном исполнении — увидел в Альпах на взрослых здоровенных придурках. Я смотрел на ее детские скомканные невинные трусы и сканировал свои чувства. И отмечал нулевое любопытство и не то чтобы прям брезгливость, но такое заметное «фи». Ну тряпка, и чужая, да и чистая ли? На кой ее выставлять напоказ? Там же могут быть к примеру, ссаки или еще чего похуже. Куда-то бы их, что ли, под диван запихнула…

— Вот! Ссаки! Только что про них подумал! — заволновался я, молча, конечно, хватило ума. То место, которым она на мне сидела, стало, как показалось мне, как-то мокрей, чем было до. Но, сука, надо терпеть, куда деваться! Мне стало жалко себя, просто до слез. На какие унижения приходится идти! А может, бросить всё и избить ее, чтоб знала? Чтоб что знала? Что матросы не сдаются, вот что. (Я был в тот год на стадии моряка, между летчиком и парашютистом.) Матрос не стал бы так постыдно с девчонками возиться.

— Ну что, ссали на тебя девки? Признавайся! — спросит меня в военкомате адмирал. Он же военный комиссар. В белом кителе. С кортиком на боку.

— Нет, ваше благородие или как вас там! Никогда!

— Не верю. В глаза смотреть, в глаза! — орал он, как фашист во вчерашнем кино на партизана. Я в ответ должен был бы плюнуть ему в глаз, как давешний наш пойманный партизан, — но тогда точно никакого флота я не удостоюсь, проведу всю свою пустую жизнь сухопутно, на берегу, и под занавес мне будет мучительно больно за.

— Только одна, один раз! Так, чуть-чуть сикнула, почти незаметно, мой адмирал!

— Врешь. По глазам вижу.

— Клянусь, что одна!

— Одна-то одна, но ты говоришь — чуть-чуть, а это неправда. Нет, моряком тебе не быть!

— Да черт с тобой, я пойду в летчики или — чтоб далеко не ходить — вон буду командовать военными грузовиками, тем более что меня в море укачивает — ну в прошлом году на катере один раз укачало.

Тогда, на прогулочном курортном катере, отец, держась за поручень, курил и уж совсем было вознамерился бросить окурок в волны — но я схватил его за руку:

— Ааа! Стой!

— Да что такое?

Море тогда почему-то казалось мне чужим и страшным, кругом я чуял смертельную опасность:

— Ты бросишь окурок, а он дымится, — и море взорвется! Кааак вспыхнет! И нам конец. Не делай этого! Пожалуйста! — умолял я со слезами. Отец отвел мою руку, которой я в него вцепился, улыбнулся и щелчком бросил бычок в Черное море. Тот бесшумно и бледно, без даже легкой вспышки, беспомощно пропал в волнах.

С морем ничего не случилось! Мы плыли дальше как ни в чем не бывало! Это было чудо. И я стал его свидетелем.

— Эти грязные — раз надеванные, значит, уже не чистые — чужие трусы, эти ссаки, про которые, не дай Бог, кто узнает! Голая — в ванне мы, что ли? — девка залезла на меня, какой кошмар. А ведь я считал себя хорошим мальчиком! — это всё думал я про себя со слезой, со сладостью обиды, отгоняя от себя мысли про то, что после избиения Мишки Кротова я всё равно уже не был безупречен и безгрешен и чист. И тем не менее — за что же мне такие мучения и пытки?

При этом я шмыгал носом, сопля под действием земного притяжения быстро шла по ноздре вниз. Но эта сопля при всей своей отвратительности — прям блевануть можно, если, конечно, чужая — всё же чище и выше ссак. Это уж как пить дать.