Лара Галль - Буквенный угар

Не знаю.

Время отказывается быть линейным, когда я думаю об Игоре. Словно он был всегда. С самого начала, с самых первых моих осознаний мира и людей, он был во мне. А теперь он обрел имя, электронный адрес и желание разговаривать со мной.

Вдруг перестала быть одна. Смешно, право, семья, друзья, несчастная любовь — а вот всегда была одна. Появился он, и я перестала ощущать пресловутое внутреннее одиночество. Именно внутреннее.

Благословенный мираж… Я была счастлива…

«…Представьте, Игорь, сегодня моя сестра прислала записочку, что издатель, заинтересовавшийся моими рассказами, куда-то пропал. Так интересовался, планировал, жаждал знакомства — и вот пропал, и все тут. Она очень переживает. А я нет.

Ужас какой-то, у меня начисто пропало тщеславие. Я ужасно боюсь превратиться в какую-то ханжу без всяких человеческих амбиций и трепетов. Знаете, я вспоминаю свои молитвы лет в пятнадцать-шестнадцать.

Тогда, впечатлившись переживанием царя Соломона, просившего у Бога не богатства, не славы, а мудрости, я тоже так помолилась.

И я сразу честно в себя посмотрела, не жаждала ли „побочных эффектов“ в виде богатства и славы.

Нет, не жаждала. Мне именно что хотелось такой вот теплой, сбалансированной мудрости, которая избавила бы от расхожих тупых истин, царивших в моей среде, я от них задыхалась.

Нет, были и в моей юношеской среде „звезды“, были подвижники, чистые и горячие люди. Но мало. И на всех катили бочку.

Ну вот, на соломонову мудрость не покушаюсь, а все-таки радуюсь, что отвечена была моя молитва тогда — обрела такой взгляд на вещи, как мечталось. И тогда же, заметив за собой, что тщеславна, помолилась о том, чтобы не быть таковой. Просто потому, что знала: не будет страсти неутоленного тщеславия — не будет лишней боли.

Так вот порой оглядываешься назад и понимаешь: Бог некоторые наши молитвы принимает всерьез. На слове ловит.

Знаете, как приятно с Вами говорить о таком вот, о чем не с каждым можно?

Даже если Вы сейчас не поймете верно, Вы угадаете, правда?

Лика».

Он ответил мне. Мне нестерпимо жаль, что я не могу привести здесь его слов.

Потому что это его слова. Они родились у него, как рождаются дети, и радость моя от них была не меньшая, чем от родившихся у меня детей…

Я смогла написать ему лишь:

«…Наверное, единственно верным ответом на Ваши слова была бы фонтанирующая немота, когда только глаза сияют и смаргивают слезы…

Я знаю и всегда знала, что такая острая любовь есть, когда соитие выводит на предел единения, дальше которого только иное измерение всего…

И мостик к дневному бытию возможен лишь такой, какой возводили Вы, движимые предельным тактом, почти невозможным в человеке обычном…

Я все это откуда-то знаю, хотя у меня никогда так не было…

Но я рада, что это было хотя бы у кого-то…

Каким злым промыслом мутирует это диво двоих, вырождаясь в пошлое прошлое… наверное, это зависть богов…».

Он просил еще рассказать что-нибудь о Швеции, и я написала вот это.

Эта дама пришла в наш маленький пансион для туристов в пригороде Кольмордена и пригласила всех к себе домой, посмотреть ее картины.

Дама — художник. Вернее, она стала художником после психической травмы.

Шведка, хорошо говорившая по-английски, как, впрочем, почти все местные жители, заинтриговала даже самых кондовых из нашей группы.

«Ну а что, — решили они, — можно сходить. Во-первых, она — псих, сама сказала. Во-вторых, посмотреть шведский дом интересно, в-третьих, она разрешила без спросу проходить к заливу через ее садик за домом. Да, и еще она сказала, что ее история с психической травмой попала в газеты, обещала показать выпуски на разных языках».

Я поплелась с коллективом, потому что по-английски, кроме меня, никто не говорил. А вообще мне психи не интересны. Я и сама — псих.

Народы, погыгикивая, вваливались в просторный холл хорошего дома. Посматривали на висевшие полотна. Локтями в бок друг дружке сигнализировали о своей «нормальности».

Картины их не впечатляли. Какие-то ирисы на белом, ирисы на бежевом, на розовом. В орхидейном изгибе лепестков ирисов мерещились народам клейма и диагнозы этой бедолаги хозяйки.

Я скучала, картины были невзрачны, художница молчала, ждала тишины. Не улыбалась. Просто ждала.

Угомонившись, народы обратили взоры к хозяйке, зазвавшей к себе русско-туристов.