Лара Галль - Буквенный угар

Помнится, однажды, лет в тринадцать, озадачилась: хорошая она или плохая?

Спросила у подружки.

Подружка была умна и вполне принадлежала к племени людей, занимала там достойное место и дружбой своей дарила неброско, мимоходом.

Ей вопрос не показался странным.

«Это вопрос на всю жизнь», — сказала она.

Правду сказала, откуда только знала…

Ах, тот, кто генерировал вопросы, там, наверху, сам ждал на них ответов.

Ее жизнь и стала чередой таких ответов: правильных и неправильных, скорых и заторможенных, остроумных и выстраданных, грубых и отчаянных.

Порой — это были отгадки. Порой — просто отмазки.

А иногда — было лучше промолчать в ответ.

Лет с четырнадцати, кажется, ей стали попадаться книги о себе подобных.

Это были кодовые послания — каких-нибудь десять строк шифра для посвященных, рассеянных на сто страниц текста.

От них шел слабый ток, учащалось дыхание и плавились слезами глаза.

Начинала понимать что-то про себя.

Ходила, осененная этим понятым, заглядывала в лица, искала «своих».

Вот эта искательность ее взгляда и отпугивала всех без исключения.

Наверное, это там, наверху, охраняли ее ревностно, стерегли чистоту породы маргиналов, не позволяя ее сильно разбавлять дружбой и схожестью.

Тогда-то она и приняла свою несхожесть.

Приняла ее как некую ущербность, сейчас бы сказала — «генетический сбой».

Исчезла искательность, но осталась виноватость. Снедало чувство собственной нечистоты.

Чувство вечной вины кольнуло, как когда-то давно.

Ишь, живучее…

Тогда, конечно, не подозревала, что проживает в свои первые два десятилетия всю историю мира: от живущей на ощупь гениальной античности, через мраковую повинность Средневековья — к достоинству Возрождения. Такое вот своеобразное осевое время…

От напряженного одиночества на лице тогда же проступили отблески внутренней работы, той, что измеряется долями микрона и «омывает» лицо, делает… красивым. Даже теперь, в старости, красивым. Только теперь красота не держит тебя в «режиме ожидания»…

Ах, как в юности ждала событий!

Ей казалось, что вот-вот случится нечто волнующее.

Скажем, вот она стоит, уставясь в ночь, прислонившись лбом к дождю через стекло, но вдруг — через миг — звонок! Это Он! Он пришел!

Бледен и некрасив, капли сползают в ложбинку шеи с его затылка. (Как она видит его затылок — ведь он же стоит лицом к ней?).

У него нет в руках цветов, у него нет слов. У него все силы ушли, чтобы прийти к ней, минуя собственное сопротивление.

И она немеет от этой минуты, она может запросто умереть в эту минуту и не пожалеть об этом.

Вот это — жизнь! Остальное — повинность.

Никто не пришел к ней ТАК.

Люди, облаченные в свою чужую кожу, двигались по своим траекториям, не пересекаясь с ней.

А если и обращали к ней свои иноязыкие знаки, она не принимала это всерьез.

Они — персонажи. Она — неприкаянность.

Вся ее юность — нитка, продергиваемая сквозь ушко боли. Боль осеняла все вокруг нее — болело внутри, и рядом, и вдалеке.

Она тогда полюбила спать и «снить» себе сны. В их зыбкой реальности ей, такой же летучей, было спокойно.

Не любила говорить. Слова были тяжелы ей, они как живые, но раненые, каждое — со своей историей злоупотребления.

Виделось, что вокруг идет нескончаемая игра людей в жизнь. Ее не принимали в эту игру, но она и сама не рвалась — искала настоящую жизнь, как ищут Шамбалу, искала глазами в книгах, сердцем в людях, молила о ней…

А жизнь была рассеяна шифром и кодом повсюду, но верилось в осязательность жизни.

И всегда единственным состоянием, дающим хотя бы видимость связи с людьми, была влюбленность.

Влюбленность как попытка продлиться в жизнь другого, переплестись с ней.

Там, в точках переплетения, возникали силовые поля такой напряженности, что дышать было горячо, искрило и жалило.

Точки переплетения, да…

Сейчас, в покойном кресле, с чашкой любимого кофе в руках, можно поразмышлять о «точках переплетения»…

Интенсивность жизни в этих точках такова, что живешь в нескольких мирах сразу.

А когда влюбленности совпадают — жить вообще невозможно…

Может, оттого нам дается лишь видимость чувств, словно мы читаем книгу о себе?

И снова пишем ее, влюбляясь?

И понимаем со временем, что любовь есть импульс к подтверждению своего бытия. И если уж совсем предельно — форма тоски по Богу…

Вспомнила, как впервые ее впустили в мир тончайших вибраций и токов между мужчинами и женщинами, в это надмирное пространство, носящее условное название «любовь». И флагом над нею реяло «не-одиночество»…