Лара Галль - Буквенный угар

А наш второй ребенок, он так торопится к нам, так хочет жить с нами, что ведет себя тактично с первых дней — не кричит, а только тихонько кряхтит, помнишь?

Однажды ты говоришь: «Даже если мы разведемся, давай ты будешь моей любовницей?». Ты немножко пьян, и я целую эти твои слова, они мне ужасно нравятся.

Я написала это для мужа, к дню его рождения.

Это было мое раздумчивое и смиренное «спасибо».

Вы видите в этом любовь?

Ту любовь, которая ускользает от меня всю жизнь, терзает несовпадением, несвоевременностью?

Я — нет.

«…Вы пишете, Игорь, что недостойно семьи, когда отношения между мужчиной и женщиной происходят без любви, а только на почве секса.

Но теперь, прочитав „Хрупкие пределы…“. Вы уже поняли, что не только на почве секса.

Сам по себе секс мало значит для меня, потому что мужчина не любим.

Просто я все стараюсь делать хорошо. Лучше, чем хорошо.

Иногда мне делается больно, что мне не узнать уже, что же это такое — принадлежать любимому мужчине. Но я могу поплакать об этом и запретить себе думать. Мой случай — не самый страшный. Разве все живут с любимыми людьми, даже вступая в брак по страстной любви, которая проходит, а семейная жизнь продолжается?

Наверное, я не исповедую культ этой богини — Любви — и потому не приношу на ее алтарь жизнь всех близких.

Может, я достойна сожаления и презрения, кто знает…

Муж мой уже привык, что у меня в друзьях мужчины, что я с ними предпочитаю общаться. Он не чувствует, что его это умаляет. Конечно, у него всегда есть какой-то импульс ревности, „прицел“ он всегда держит. Но он уверился, что я не унижу его неверностью. И это так — не унижу.

Боюсь наскучить Вам все же. Боюсь, и все. Про смену вектора беспокойства на вектор вины — это так тонко…

Знаете, клише переписки между мужчиной и женщиной — непременно любовное. А если нет — непременно видится какой-то меркантильный подтекст, как в письмах Чайковского и его благодетельницы. Отчего бы это? Неужели пол — приговор к одноименному взаимодействию? Но я все время держу баланс в отношениях с мужчинами. И меня всегда выносит из этой амбивалентности без потерь и без ущерба достоинству другой стороны.

До свидания.

Лика».

Он написал в ответ, что не верит в мою нелюбовь к мужу. Что это способ моего духовного существования — думать о чем-то несбывшемся, далеком, представлять, как это могло быть, и жалеть и себя и его оттого, что ничего между нами не случилось. Это же так высоко — думать, что «я другому отдана и буду век ему верна».

Что у меня постоянно будет иная внутренняя жизнь — жизнь, крайне необходимая мне, жизнь в воображении.

Что если бы вдруг я смогла однажды зажить со своей любовью одной жизнью, через какое-то время выдумала бы себе еще какую-нибудь неразделенную любовь.

Потому что мне без этого раздвоения жить просто невозможно. Потому что есть мужчины, которых любят, а есть мужчины, за которых выходят замуж…

Так он мне написал.

И никогда в жизни я не слышала большей правды о себе.

И никогда в жизни я не признаю, что это так и есть.

«…Здравствуйте, Игорь!

Значит, не верите в мою нынешнюю нелюбовь…

Когда мы только поженились, мне страшно не хотелось идти домой после лекций в универе (я училась на вечернем).

Шагала в темноте, плакала и молилась: „Господи, дай мне его полюбить, я так не могу“.

Может, и безнравственно спать с мужчиной за избавление от ужаса прежней жизни — не знаю. Я не могла больше жить дома, понимаете? Последние пять лет жизни там были еженощные выяснения отношений родителей. Отец приходил сильно на взводе и начинал разборки с мамой по самым разным поводам. Мама кричала, докричаться не могла. Отец — казак, он заводился с полоборота. Бросался на нее, бил. Я бросалась защищать маму.

Однажды попробовала с ней поговорить, спросила — может быть, не стоит так с отцом, может быть, есть и ее вина в этом изматывающем конфликте?… И записана была в предательницы.

Потом просто запретила себе думать, кто прав, кто виноват. Но у меня психика изнемогла вконец. С середины дня начиналось ожидание вечера, скандала, битья, пьяного отцовского забытья…

Он, протрезвев, делался другим. Но не пить уже не мог. Форма анестезии…

Мама, наконец, затеяла развод к моему двадцатилетию, но я уже выдохлась, видеть никого не хотела.