Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

– И с оптическими иллюзиями, – вставила Ванесса; её строгое лицо тронула улыбка, и в глазах вспыхнули такие же искорки, как у брата. – Мы все рвали эти книжки друг у друга из рук, но первым обычно успевал Боб.

– Что такое ты говоришь, Несса? Первым почти всегда был я!

Мистер Вейр с таким комичным ужасом сдвинул тонкие брови и наморщил лоб, что Делия чуть не расхохоталась.

– Amicus Plato, – возразила Ванесса наставительно, – sed magis amica veritas [15] Платон мне друг, но истина дороже (лат.) .

– Разрази тебя гром с твоими науками! Что вы смеетесь, мисс Фоссетт? Неужели вы поняли, что она сказала?

Делия кивнула.

– Вы учили латынь в школе или, не дай Бог, самостоятельно?

– Сама… Хотела пойти потом в университет изучать медицину.

Она закусила язык. Вот ведь странно – некоторым людям ты готов рассказать о себе даже то, о чем они не спрашивали. Почему чье-то любопытство раздражает или пугает, а чье-то кажется лестным?

– И чем же все закончилось?

– Отец не позволил – сказал, что это не женское дело.

Делия тихонько вздохнула от полноты чувств и украдкой посмотрела в зеркало. С лица, казалось, исчезло всегдашнее застенчивое выражение, и внимательный глаз заметил бы определенное сходство с братом. Конечно, Делия никогда не льстила себе всерьез: Адриан напоминал бы греческого бога, родись он белокурым; но что-то едва уловимое в лице, когда она чувствует себя счастливой… разве нет? Вот – блестят глаза, играет на губах улыбка – можно поклясться, что она и впрямь выглядит хорошенькой!

Внезапно её бросило в холод: Агата, должно быть, уже места себе не находит, пока эгоистичная сестра развлекается, сидя в кафе. Она совсем потеряла счет времени! Праздничное сияние погасло, и из зеркала на нее глянуло все то же испуганное, сжавшееся в комок личико.

За удовольствия надо платить, – хлестнул внутренний голос. Но как же дорого приходится платить за то, что многим достается даром…

Серебристый смех влился в бренчание гитар, и изящная розовая фигурка спорхнула с веранды в облаке воздушных кружев.

– Ну разве она не прелесть, мистер Вейр? – спросила леди Марвуд, сияя, как начищенный чайник, материнской гордостью.

Утвердительный ответ (желательно пылкий, но в меру) был в этом случае единственно допустимым, хотя, положа руку на сердце, прелестью юная леди Имоджен являлась ровно до того момента, пока не раскрывала рта. Пара длинных передних зубов делала ее до того похожей на пасхального зайца с открытки, что хотелось соболезнующе опустить взгляд. Создатель определенно чувствовал себя виноватым, раз наградил девушку хрустальным голоском и жизнерадостным нравом.

– Мистер Вейр, идемте к нам! – прокричала она. – Труди затевает что-то любопытное.

Приём в саду перевалил уже за половину. Из круглой беседки, где расположился маленький струнный оркестр, доносились популярные мелодии. Осеннее небо было до самого горизонта обложено сероватыми рыхлыми облаками, и стоячий воздух, прозрачный и свежий, дышал запахом палой листвы. Сквозь кряжистые ветви виднелся пестрый цыганский шатер, натянутый посреди лужайки; у входа переминались, толкая друг друга и хихикая, две младшие дочери Марвудов. Что им наговорят сейчас в этом шатре, можно было примерно представить, а вот исход дня Джеффри взялся бы предсказать не хуже гадалки. Все садовые вечеринки проходят одинаково: чаепитие, музыка, беседы, – и в сегодняшней не было бы ничего интересного, если бы не леди Гертруда и явление, которое ученые называют эволюцией.

Как она посмотрела на него в самый первый его визит? Да, собственно, никак. Едва удостоила внимания. Но не прошло и трех месяцев – и бездонная пропасть разверзлась между той, прежней мисс Марвуд и той, что, по словам ее сестры, собиралась устроить сейчас «что-то любопытное».

Леди Гертруда затевала игру в прятки – это вызвало легкое недовольство ее отца и недоумение у остальных, но полностью оправдало предположения Джеффри. Стоя на лужайке, она что-то объясняла гостям – стройная, как античная колонна, в своем новомодном наряде. Бедная маленькая мисс Фоссетт не преувеличивала, назвав сестру мастерицей: платье выглядело так, будто было заказано в Париже, и сидело безупречно. Прямое, великолепного бирюзового цвета, который так шел к черным волосам и белой коже мисс Марвуд, оно не струилось, как у других, но обволакивало фигуру, следуя ее естественным линиям с почти бесстыдной точностью.