Клаудио Магрис - Дунай

Новая, рождающаяся семья — это смелая и непредсказуемая одиссея, полная трудностей и соблазнов, закатов и возвращений к жизни; опасной полноте сознательно выбранной, полной страсти совместной жизни нашлось немного адекватных поэтических выражений — возможно, нам страшно признать, что осознанность подразумевает разочарование, нам легче искать убежище в детстве.

На страницах произведений всемирной литературы встречается немало семейств, подобных Будденброкам и Буэндиа, но мало картин напоминает то, как Гомер изображает Гектора, Андромаху и Астианакта, — жизнь, достигающую высшего величия и вращающуюся вокруг супружеской и отеческой любви, вокруг Астианакта, зачарованно глядящего на отцовский шлем, и отца, надеющегося, что сын его превзойдет.

Великая поэзия умеет воспеть эротическую страсть, но нужна воистину великая поэзия, чтобы описать более глубокую и мучительную, абсолютную, безоговорочную страсть, которую питаешь к детям и о которой так трудно говорить.

Воспетая Гомером зрелость — противоположность серой домашней идиллии, не ведающей о мире и замкнутой в собственном узком кругу; любовь к Андромахе и к Астианакту превращает Гектора в героя: он в ответе за всех, он испытывает к другим людям дружбу, братскую привязанность, сыновнюю жалость, человеческое великодушие. Сегодня о тайне супружества, о действии, разыгрываемом на подмостках всемирного театра, повествует Зингер, усвоивший урок еврейской литературы, всегда уделявшей особое внимание семейному эпосу. В своих комических бродячих историях Шолом-Алейхем, классик литературы на идише, показал всю юмористичность и глубину персонажей, которые, подобно Тевье-молочнику, прежде всего — отцы и для которых отцовство — самая яркая и непобедимая страсть.

Возможно, величайшим современным поэтом брака и семейной жизни был Кафка, полагавший, что сам он не на высоте подобной авантюры, ведавший обо всех ее тяготах и лишениях, но с невероятной силой ощущавший величие реальности, в которую ему самому вход был заказан и от которой он сам, несмотря на зависть, пытался укрыться, чтобы избежать всяких уз и всякой власти. На Кафку, страдавшего от одиночества, походят многие его персонажи — неряшливые, несимпатичные холостяки из его рассказов, живущие в съемных комнатах и пересекающие скудно освещенные лестничные клетки так, как кочевники пересекают пустыню. Пустынная территория, по которой они движутся и за которую не выходят, — то самое пространство, которое Кафка мечтал преодолеть, чтобы оторваться от отцовского дома, от «единого организма» семьи, от «первозданной бесформенной каши», которые крепко держали его, рождая в душе чувство вины, как сам он писал Фелиции — невесте, так и не ставшей его женой.

В Пассау сливаются три реки: маленький Ильц и большой Инн втекают в Дунай. Отчего же образованная их слиянием река, текущая к Черному морю, должна называться Дунаем и быть Дунаем? Пару веков назад Якоб Шейхцер в своей книге «Hidrographia» [48] «Гидрография Гельвеции» (лат.). на странице тридцать заметил, что в Пассау Инн шире, полноводнее и глубже Дуная, к тому же до места их слияния Инн проходит куда более долгий путь. Доктор Метцгер и доктор Пройсман, измерившие ширину и глубину обеих рек, признали его правоту. Значит, Дунай — приток Инна, Иоганн Штраус сочинил вальс «На прекрасном голубом Инне», ведь Инн имеет больше прав на этот цвет? Разумеется, взявшись писать книгу про Дунай, я не могу согласиться с этой теорией, как профессор теологии в католическом университете не может отрицать существование Бога, предмета его исследования.

К счастью, на помощь мне приходит наука перцептология, утверждающая, что, когда смешиваются воды двух рек, главной считается река, русло которой в точке слияния формирует больший угол с дальнейшим руслом. Глаз замечает (устанавливает?) непрерывность и единство реки, воспринимая вторую реку как ее приток. Так что доверимся науке и на всякий случай не станем чересчур внимательно разглядывать слияние трех рек в Пассау и проверять величину угла, ведь долго глядящий в одну точку глаз затуманивается, изображение раздваивается, точность восприятия летит в тартарары, а путешественника по Дунаю может ожидать неприятный сюрприз.

Достоверно известно одно: река течет вперед, следующий за ее течением путник тоже идет вперед; не столь уж важно выяснить, откуда берутся воды, которые уносит река и которые сливаются в ее волнах. Ни одно генеалогическое древо не гарантирует на сто процентов голубой крови. Разномастная толпа, толкающаяся в нашем черепе, не представит неопровержимого свидетельства о рождении, ей неведомо, откуда взялось ее истинное имя и как оно звучит — Инн, Дунай или как-то иначе, зато ей известно, куда она направляется и что ждет ее в конце.