Клаудио Магрис - Дунай

В своих романах и особенно в рассказах, многие из которых написаны в этих стенах, Штифтер как истинный мастер бился над загадкой чувства меры, предела, помогающего человеку подчинить собственное субъективное тщеславие сверхличностным ценностям, открыться для общения и для диалога — обрести тепло соседских отношений, подразумевающих прежде всего сдержанность, уважение к чужой автономии, потребность сохранять дистанцию.

Подобный пафос защиты личного пространства не мог не оставить следа в творчестве Штифтера. В романе «Бабье лето» он рассказывает о непростом формировании характера главного героя, Генриха: ему угрожает проза мира, объективные препятствия, которые современная действительность возводит на пути гармоничного, разностороннего, «классического» развития личности. Ценой, которую Генриху приходится заплатить за свое развитие, во многом становится отказ от мира — аристократическое одиночество, противопоставленное прозаическому порядку вещей. Как подчеркивал Шорске, у героев Флобера проза мира уже проникла в сердце, она не возвышается перед ними, как враг, а незаметно пробирается в их личность, образ жизни, природу. Разочарование, которое переживает

Фредерик Моро в «Воспитании чувств», куда болезненнее и сильнее (поскольку это разочарование погружено в современную жизнь и в историю и смешано с ними), чем церемонность, с которой главный герой «Бабьего лета» не подпускает к себе пошлость современности, теша себя надеждой, что пошлости в его душу не проникнуть. Флобер пишет наш портрет, Штифтер упорно пытается сгладить острые углы, загнать разрушение в рамки феодальной идиллии, хотя нарисованную им лубочную картинку оживляет искреннее желание обойти разверзшиеся пропасти действительности.

Штифтер не игнорировал эти пропасти, неупорядоченность и нерациональность судьбы, наносимые ей неожиданные, бессмысленные удары, как доказывает, например, написанный им трагический рассказ о судьбе еврея, «Авдий»; он не закрывал глаза на трагедию, но отказывался испытывать от нее опьянение, отрицал культ трагического, страстного, выходящего за пределы нормы, который в то время, особенно в эпоху позднего романтизма, распространился в европейской цивилизации. В его рассказах присутствуют печаль, чувство поражения, одиночество, но громче всего в них звучит страстное осуждение всякого культа одиночества и несчастья. В рассказе «Одиночка» пожилая женщина отвечает юноше, который признался, что он ничему не рад, что говорить так несправедливо и никто не имеет права утверждать подобное.

Штифтер находит радость жизни в том, что поверхностному взгляду кажется обыденным, повторяющимся изо дня в день. Дома он писал, ухаживал за растениями, особенно за кактусами, чинил и начищал до блеска мебель, свой письменный стол, который до сих пор стоит в его комнате, рисовал; он ходил на прогулку, воспевал смену дней и недель, вслушивался в шепот реки и слышал, как река с ее размеренным ритмом отзывается в ритме его писательского стиля и жизни. Спокойное, постоянно обогащающееся новыми оттенками равномерное течение казалось счастьем, и ему хотелось, чтобы это никогда не кончалось.

На самом деле счастья ему выпало немного: в воды Дуная бросилась его приемная дочь, сам он, измученный тревогой и физической болью, приблизил свой конец, перерезав артерию. Но именно поэтому он понял, что во всем исключительном, выходящем за рамки нормы, драматичном — во всем, о чем мечтают люди, надеющиеся прожить героическую, необычную жизнь, нет ничего, кроме горького страдания. Его герои почти всегда наводят порядок, убирают в шкаф постельное белье, разбираются в комоде, подрезают розовые кусты; они мечтают о задушевных беседах, о свадьбе, о семье. Подчеркнутой трансгрессии, любящей все эффектное, поражающее воображение, Штифтер противопоставляет эпику семьи, с трудом создающиеся порядок и преемственность, умение скрывать страдание.

В этом смысле он крепко привязан к консервативной австрийской традиции, к верности многовековой интонации, опирающейся на духовное начало, к долговременным явлениям, для которых неважны краткосрочные изменения и сенсационность сиюминутного. Главный герой произведения другого великого австрийского писателя, современника Штифтера, «бедный музыкант» Грильпарцера, удивляется, когда его просят рассказать свою историю, потому что не считает, что у него есть история, что в прожитых днях, хотя они и наполнены тайным смыслом, есть что-то особенное, из ряда вон выходящее. Подобные герои любят жизнь, незатейливость неярких, но чудесных часов, которые они проживают, любят настоящее и не желают становиться героями великих, выдающихся событий — ни в масштабах истории, ни в частной жизни. Они пытаются ускользнуть от всего важного; как позднее напишет Музиль, когда во всем мире люди думали, что переживают нечто невероятное, в старой доброй Австрии предпочитали небрежно заметить «так уж вышло…». Когда Штифтер скончался, хором на его похоронах дирижировал такой же «человек без истории», как и он сам: Антон Брукнер, великий музыкант современности, служивший органистом в соборе в Линце и считавший себя не артистом с большой буквы, а человеком, который честно выполняет свою работу и занят религиозным служением.