Клаудио Магрис - Дунай

Думаю, ему будет непросто согласиться с моим мнением, которое, как и всякое чужое мнение, спорно, но которое рождено любовью к нему и к преподанному им уроку правды. Иногда Канетти походит на могущественных персонажей своих книг, которые тоже пытаются контролировать жизнь: он изучил и описал это стремление в «Массе и власти», всякого великого писателя одолевают демоны, которых он обличил, он знаком с ними, ибо они живут в нем самом, он разоблачает их власть, ибо рискует попасть под нее. Порой кажется, что он пытается сжать в кулаке целый мир или, по крайней мере, собственный образ, повинуясь невысказанному желанию, чтобы о Канетти рассуждал только сам Канетти. Когда госпожа Грация Ара Элиас написала ему, что тоже родилась и выросла в Русе и помнит семейство Канетти, а также описанного в «Автобиографии» доктора Менахемова, Канетти ей не ответил: возможно, его встревожило то, что кто-то другой может заявить права на воспоминания о Русе, о докторе и обо всем, что Канетти считает исключительно личной собственностью.

Его письмам (с помощью которых он когда-то с бесконечной щедростью впустил меня в свою жизнь и помог мне войти в мою), всей его личности и его «Ослеплению» я обязан неотъемлемой, важнейшей частью моего настоящего. Вероятно, он был разочарован тем, как я встретил его автобиографию, но тот, кто научился у него различать тысячи разных лиц власти, должен во имя учителя сопротивляться этой власти, даже когда она на мгновение принимает его обличье. Пока госпожа Вылкова закрывает дверь, я, наверное, в последний раз в жизни, гляжу на набитые барахлом комнаты, в которых играл и рос неизвестный мальчик, поэт, научивший нас хранить верность и сопротивляться неприемлемому позору смерти.

Мост длиной 2224 метра, переброшенный через Дунай и болгаро-румынскую границу между Русе и Джурджу, так называемый Мост дружбы, — второй по длине в Европе после моста через реку Тахо в Лиссабоне. Древний летописец Григоре Уреке утверждал, что по румынской земле пролегает «дорога зла», то есть нашествий, которые на протяжении столетий обрушивались на Европу с востока. Не только нападения языгов, роксоланов, аварцев, половцев или печенегов, но и обычные разногласия и непонимание способны нанести жизни кровавые раны. Возможно, стоит научиться смирению перед проходящим и увядающим временем: подобное смирение восхищало Замфиреску, поэта румынской деревни, в крестьянах, которые, сталкиваясь с очередным непонятным поворотом судьбы, спокойно говорили: будь что будет.

Рассуждая о румынской душе, не только поверхностные риторы, но и сентиментальные стихоплеты всегда подчеркивают в ней покорность своей участи. Даже Михаил Садовяну, крепкий прозаик, создатель национальной эпопеи, в написанном в 1905 году рассказе утверждал, что в характере его народа — мириться с судьбой; Чоран восхвалял призвание румын носить цепи, тихое смирение, с которым они принимают «благородное звание раба». Склоненную голову не рубят — с гордостью гласит румынская пословица; Джордже Кошбук, крестьянин, поэт-патриот, в канцоне «Против угнетателей» говорит: «Мы дрожали от угроз, / Нам плевки сносить пришлось, / Мы сгибали спины. / Трудный жребий выпал нам: / Страх с позором пополам!» [109] Перевод Н. Стефановича.

Начиная с народной баллады «Миорица», восхваляющей граничащее с самопожертвованием смирение, ответ «да», который румыны неизменно дают судьбе, воспевается как проявление миролюбия и природной незлобивости. Выражающая официальную идеологию «История румынского народа», созданная группой ученых под руководством академика Андрея Оцетя, обнаружила проявления «человечности», свойственную «трудолюбивому, глубоко демократическому народу», никогда не стремившемуся покорить другие народы, еще в Дакии эпохи Децебала — гениального, наводившего ужас противника Траяна; при этом румынские историки рассматривают проведенное царем Буребистой в I веке до нашей эры объединение Дакии как первый шаг не только на пути к социализму вообще, но и к режиму Чаушеску в частности.

Нежная, трогательная идиллия дорога и независимым ученым: опубликованная недавно история Румынии Дину Джуреску, восстанавливающая события многих столетий, наполнена гармонией природы и дыханием лесов, о которых рассказано на первых страницах, бесконечное течение жизни соответствует историческому процессу становления и старения. Этот нежный, полный гармонии пейзаж видел трагедии и насилие; в своих романах Захария Станку описывает темный гневный Дунай, вокруг которого кипят борьба и история, он рассказывает о голодных босоногих крестьянах, изуродованных рабством, но готовых восстать, как в 1907 году, с огнем и мечом, проявив мудрость и не позволив себя обмануть прячущемуся под маской судьбы угнетению.