Клаудио Магрис - Дунай

Мы снова вернулись к Дунаю. Нови-Сад был «сербскими Афинами», колыбелью культурного и политического возрождения Сербии. Сегодня это столица Воеводины; в парламенте и в органах государственного управления официально употребляются пять языков (сербский, венгерский, словацкий, румынский и рутенский), хотя сербский явно преобладает, а в армии используется только он. Пейзаж Нови-Сада чудесен, над Дунаем возвышается крепость Петроварадин, история которой связана с Австрией и османцами, в окрестных лесах на Фрушской горе прячутся православные монастыри, хранящие иконы и вековой покой.

На базаре в Нови-Саде встречаются крестьянки в национальных словацких костюмах. Вся Воеводина, как и Нови-Сад, демонстрирует многонациональный характер, почти концентрат единства-множественности, который представляет собой Югославия и которому периодически угрожают экономические кризисы и центробежные устремления различных республик. В интервью известному телеканалу Ион Петрович, румын, возглавляющий отдел культурного самоуправления Житиште, признается, что, приезжая в Румынию, чувствует себя за границей. Бачки-Петровац — центр словаков, имеющих крепкие культурные традиции; после раскола 1948 года, который возглавил Тито, многим из словаков пришлось туго из-за того, что их подозревали в симпатиях к сталинистской Чехословакии, а тех, кто перебрался в Словакию, притесняли в связи с подозрениями в приверженности Тито. По телевизору выступает словацкий епископ Йорай Струхарик: лиловый, шишковатый нос выдает здоровую любовь к пиву и колбаскам. Рутены, или русины, тщательно следят за тем, чтобы не смешиваться со словаками и украинцами, находя в своей культуре, — как говорит их представитель Юлиан Рац, — истоки национального своеобразия.

Как у словаков и даже в большей степени, чем у них, у венгров есть собственные газеты, журналы, издательства, живая местная литература. Несколько лет назад умер Эрвин Синко, знаменитый уроженец Нови- Сада, который после участия в строительстве республики Белы Куна оказался в ссылке в Москве; в своих воспоминаниях «Роман о романе» он рассказывает о том, насколько было трудно опубликовать в Москве в годы сталинских чисток роман «Оптимисты» — грандиозную фреску в 1200 страниц, повествующую о венгерской революции 1919 года; в мемуарах Синко подробно рассказывает и о страшных сталинских годах. «Роман о романе» — важнейшее свидетельство, история писателя, живущего с ощущением, что он пишет в стол: его книгу и дневник вряд ли когда-нибудь опубликуют, писатель переживает драму, понимая, что создает произведения, у которых нет читателя, книги- призраки, впитывающие жизнь, но не преследующие никакой цели и никуда не ведущие.

Вдобавок к этому в сталинской Москве Синко в эпоху громких судебных дел, чисток и преследования тяжело переживает собственное положение «объективного оппортуниста»: он отнюдь не склонен стать пособником происходящего в силу личного эгоизма, однако, видя позор тирании, писатель объективно принимает тиранию как расплату, он убежден, что в этот момент антифашисты не могут противостоять сталинскому режиму, ослабить его, хотя и понимает, что подобные взгляды основаны на поддерживающей террор круговой поруке.

Одна из лучших страниц воспоминаний Синко, датированная 18 марта 1936 года, посвящена встрече Горького и приехавшего с визитом в СССР Мальро. Перед нами — моментальная фотография Глупости, которая никого не щадит. В ходе беседы Горького и Мальро речь зашла о Достоевском: Горький с видом стоящего на кафедре проповедника решительно отрицает его значение, Мальро, утверждая, что Достоевский как писатель, задававший главные вопросы о жизни, принадлежит прошлому, добродушно замечает, что есть в его творчестве и ценное — призыв к солидарности, взгляд в будущее.

Ни один из куда более простых и наивных читателей, знакомых с творчеством Достоевского по отвратительным переводам и халтурным изданиям, не говорил такой ерунды. Spiritus inflat ubi vult [104] Дух дышит где хочет (лат.). : в тот миг Горький и Мальро, два весьма уважаемых писателя, поставили отрицательный рекорд, показав, что хуже всех разбираются в литературе. Ничто не оправдывало подобного поведения, ничто им не угрожало: они могли вообще не упоминать в беседе Достоевского, Сталин не отправил бы их за это в Сибирь. Скорее всего, к разговору о Достоевском их подтолкнул самый сильный страх — смутное желание попустительствовать режиму, главенствовать, задавать тон культурной дискуссии. И они могут гордиться тем, что достигли цели, установили завидный рекорд.