Клаудио Магрис - Дунай

Лиллин умер в одиночестве, всеми забытый — крошечный фрагмент мозаики агонизирующей германской культуры в Банате. Впрочем, в этой мозаике немало парадоксального: Миллекер, хранитель Городского музея Вршаца, в статье 1941 года, посвященной древней символике свастики, утверждает, что название «свастика» (изображения которой встречались в Банате 6000 лет назад) — славянское, и прибавляет, что нацисты вряд ли могли отыскать более благородный знак, чем этот древнейший «символ любви». Баба Анка, прекрасно говорящая на немецком, рассказывает, что у нее дома по-немецки разговаривали с собаками, однако, хотя она и является поклонницей лидера Немецкой народной партии Венгрии Кремлинга, решительно отрицает, что в этом проявлялось презрение к немецкому языку.

Однажды польский юморист Станислав Ежи Лец, глядя из Панчево на правый берег Дуная, в сторону Белграда и Калемегданской крепости, признался, что здесь, на левом берегу, он еще чувствует себя дома, в границах старой габсбургской монархии, а на другом берегу начинается зарубежье, чужая земля. Дунай был границей между Австро-Венгерской империей и Королевством Сербия; в 1903 году дядя бабы Анки, служивший в гвардии короля Александра Обреновича, за несколько часов до покушения на государя, которое он предвидел, но выступить за или против которого не осмелился, сорвал с себя военную форму и бросился в Дунай; ниже по течению его подобрали венгерские таможенники, и он, осужденный на смерть сербский дезертир, прожил остаток жизни в Бела-Цркве, под защитой двуглавого орла.

Анджей Кузневич, польский писатель, описавший с сочувственной и тонкой поэзией развал двойной монархии, пересказывает слова Леца, своего земляка и товарища по перу, признаваясь, что разделяет его чувства, его фантастический взгляд; он тоже видит исчезнувшую границу, которая по-прежнему очерчивает его мир: для Леца и Кузневича Белград стоит на чужом берегу.

Трудно сказать, где, на чьем берегу расположен Белград, трудно понять многоликую индивидуальность и исключительную жизненную силу невероятного города, который столько раз разрушали и которых всякий раз возрождался, стирая следы прошлого.

Белград становился великим городом в разные эпохи, однако всякая эпоха его величия, как говорит Предраг Милославлевич, признаваясь в любви к столице-хамелеону, «a disparu avec una rapidité stupéfiante» [105] «Проходила с потрясающей быстротой» (фр.). . История, прошлое Белграда живут не столько в немногочисленных сохранившихся памятниках, сколько в невидимом глазу субстрате, образованном эпохами и цивилизациями, подобными упавшим на землю и сгнившим листьям, питательной почве, у которой много составляющих, много слоев, — в эту почву уходит корнями многоликий, непрерывно обновляющийся город, который местная литература нередко рисовала как место постоянных метаморфоз.

В Белграде внук дунайской империи должен чувствовать себя внутри границ собственной души, чувствовать себя как дома. Если сегодня Словения представляет собой самый правдоподобный габсбургский пейзаж, Югославия (и ее столица, удерживающая непростое равновесие центробежных сил) — наследница двуглавого орла, его наднационального, многосложного государства, расположенного между Востоком и Западом, посредника между ними, между разными мирами, разными, зачастую противостоящими политическими блоками. Югославия — по-настоящему многонациональное государство, многонациональность которого не сводится к однозначному толкованию, к превалированию одного народа; «австриец» и «югослав» — плод воображения, как понимал его Музиль, это определение выражает абстрактную силу идеи, а не акцидентальное, конкретное свойство реальности, это результат вычитания, то, что остается, если вычесть все отдельные национальности, это нечто, что присутствует во всех национальностях и не совпадает ни с одной из них.

Маршал Тито с годами все больше походил на Франца Иосифа — не потому, что сражался под его флагами в годы Первой мировой, а из-за желания сыграть его роль или понимания, что она предначертана ему судьбой, — собрать наследие Франца Иосифа, возглавить наднациональную дунайскую цивилизацию. Впрочем, вместе с Тито и даже в большей степени, чем он, великий еретик режима Тито Джилас стал почти официальным представителем старой Миттель-Европы, одним из самых авторитетных и почти мифических голосов, заявивших о ее новом открытии, поставивших вопрос о Миттель-Европе на политическую и культурную повестку дня, стремившимся к ее примиряющей идеализации. Как и габсбургская мозаика, югославская мозаика поражает внушительностью и хрупкостью, она играет весьма заметную роль в международной политике, стремится поставить преграду и уничтожить силы, подталкивающие ее изнутри к разрушению; крепкая Югославия необходима для равновесия в Европе, ее развал разрушит это равновесие, как разрушил вчерашний мир развал двойной монархии.