Шубханги Сваруп - Широты тягот

Все, что он запомнит, — это голос. Вопли, такие жуткие и пронзительные, что они выдергивают его из беспамятства. Вопли, перекатывающиеся эхом. В лихорадочном бреду Платону чудится, что рядом с ним режут свинью.

Дверь в камеру Платона открывает санитар с тарелкой недоваренного риса. Ошеломленный вонью, кричит: “В свинарнике и то лучше пахнет!” Ставит тарелку и убегает поскорей.

Платон расстраивается всякий раз, когда у него схватывает живот, потому что левая рука, которой он привык подтираться, больше его не слушается. Из-за пульсирующей боли в паху он часто непроизвольно мочится. Вид санитара, убегающего со всех ног, точно мышь, вызывает у него удивление, потом смех. Уже не в первый раз хунта сравнивает его со свиньей. Во время голодовки один из охранников сказал ему, что смерть свиньи требует больше бумажной работы, чем смерть политзаключенного. Скот и домашняя птица интересуют генерала сильнее, чем благополучие студентов, опьяненных заграничными идеями. [31] Имеется в виду У Не Вин, военный диктатор Бирмы с 1962 по 1988 год.

Интересно, думает Платон, что будет, если санитар вернется забирать пустую тарелку и обнаружит в камере свинью? Породистую, розовую, с идеальным завитком хвостика — откроет дверь, а она валяется тут, похрюкивая, в собственном дерьме. Что он сделает? Небось побежит к начальству с криком: “Клянусь, не знаю, как это вышло, но заключенный превратился в свинью!” Наверное, тогда им придется ухаживать за Платоном! А если он умрет, генерал прикажет провести расследование обстоятельств его смерти…

Через две недели Платон изучает пальцами шрамы на месте ожогов. Электрический провод оставил на его груди, голове, коленях, мошонке, лодыжках и лопатках иероглифы, которые уже ничем не вывести.

Его часы остановились в тот миг, когда он перешагнул порог тюрьмы. Он никогда не получит диплом. Девушка прекратила насвистывать посреди песенки. Взятая из библиотеки книга захлопнулась на сорок девятой странице. Червяк на его сандалии съежился и умер. И его мать смяла письмо, не дочитав.

Это и есть смерть, думает он. Мгновение, изолированное от всех и вся. Мгновение, увеличенное и искаженное до немыслимости. Лишенное всех возможностей. Окаменелое. Как в раковине, оставленной моллюском, в нем бродят отголоски и воспоминания. Но жизни нет.

Платон встает на четвереньки и хрюкает, как свинья. Смеется. Его смех топит в себе зудение насекомых. Рвет паутину по углам. Смех поглощает тишину. Отскакивает от холодных стен и захлестывает его, точно приливная волна. Платона обуревает странное безумие. Стоя на четвереньках, он блеет, как козел, и мычит, как бык. Ревет, как тигр, и шипит, как змея. Подражает плеску дождя и шлепается о пол, как выброшенная на берег рыба. Поднимается, как распускающийся цветок, и кидается на стены, как петух в клетке. Этими отчаянными звуками и движениями он будто хочет уцепиться за ускользающий мир снаружи.

Потом он отползает в угол камеры и сидит, прижавшись спиной к влажным камням, плача слезами сырости. Его вновь разбирает смех. Хунта научила его тому, чему не смогли научить монахи в монастыре. Он — это всего лишь поток. Поток, текущий сквозь разные тела и жизни.

В камере Платона стоит охранник. Приказ достаточно прост, и Платон недоумевает: почему этот чудак все время твердит одно и то же, нарушая тишину? Хранить тишину — тяжелая работа. Иногда Платону хочется, чтобы его сердце перестало биться. Тогда его тело перестанет вздрагивать, а грудь — ходить ходуном. Тогда тишина станет полной.

Охранник приказывает ему выйти из камеры. Но Платон не встает. Он еще не может покинуть свой угол. С момента пробуждения он убил только тридцать восемь комаров. А по его расчетам, чтобы компенсировать скорость их размножения, надо ежедневно убивать не меньше восьмидесяти. Даже если в камере Платона летает всего четыре комара, это протест. Десять — демонстрация. Сотня — уже восстание. Их необходимо утихомирить. Всех, до последнего.

Охранник и сам похож на крылатое насекомое — гнус, который терзает Платону ухо, отвлекая его от важных размышлений. Потом он хватает узника за плечи и выволакивает наружу.

Солнце бьет Платона по глазам. Он перенес последние два месяца, читая темноту, как Брайля. Отличая фанеру над вентиляционной отдушиной, кирпичи, из которых сложена стена, и паутину на потолке от прочих деталей своего узилища.

На свету его бледная кожа начинает зудеть. Струпья, покрывшие тело и голову, как слой мерзлой почвы, отваливаются при каждом движении. Платон не помнит, когда он в последний раз мылся. Он не представляет себе, каково это — чистить зубы, подстригать ногти, бриться, причесываться, пользоваться мылом. Его память пуста.