Шубханги Сваруп - Широты тягот

Как они, Мэри садится, скрестив ноги. Ее поясница еще болит после путешествия в динги. Идя сюда, она ободрала себе подошвы. На блузе темнеют нити пота. Нескольких застежек не хватает.

Солнце начинает свое восхождение к шпилю пагоды. Хотя Мэри просидела тут уже почти полчаса, ей не удается стереть из памяти образ кошки, которая перебежала ей дорогу. В зубах она несла голубя — шея вывернута, перья забрызганы кровью.

Мэри шла сюда два часа с половиной.

Это было похоже на путь в ад. Начался он с плотно заселенного мигрантами района, где жила Мэри. Дома здесь были высотой до четырех этажей. В такой тесноте могут жить разве что многоножки, тараканы и змеи. Сам город был грязнее рынка в Порт-Блэре. Мэри шагала в темноте, не зная дороги, в компании одних только собак. Она пересекала бульвары, обсаженные маргозами, фикусами и птерокарпусами, и углублялась в узкие переулки. В тупиках ее останавливал не страх, а смрад. Горы вонючего мусора.

К рассвету она наконец добралась до пригорода с храмом. Ее путь пролегал по монастырской территории и рынкам, где торговали всем на свете: орехами катеху, перепелиными яйцами, метлами, статуэтками Будды. Ах, если бы здесь продавали веру! Если бы она могла пожертвовать все свои тайны лысым и босоногим монахам с чашками для подаяния и вступить в пагоду, не имея ничего за душой!

На огромных ступенях, ведущих к пагоде, она увидела продавца майн. Ей объяснили, что отпустить одну майну из трехэтажной клетки сулит хорошую карму. Про этот обычай она слыхала и раньше. Птицы были обучены возвращаться к владельцу. Их обучили довольствоваться порцией свободы в полете. Как только Мэри дали птицу, она отпустила ее. Крошечное создание трепетало в ее ладонях так, словно готово было взорваться.

Теперь, сидя перед Буддой, Мэри молится за голубя и майну. Спаси их, просит она. Сохрани им жизнь. Пожалуйста!

Вчера вечером Тапа явился к ней с новостями. Платон в карцере. Возможно, к нему удастся попасть через день-другой. А может, через месяц-другой.

Для одиноких есть только одно место, и я могу оказаться там раньше, чем думаю , — написал Платон в письме, которое Мэри получила от Тапы на рынке в Порт-Блэре. — Если я не сдамся, меня посадят в карцер .

Она не знала, вправду ли это почерк сына. С тех пор она всегда носила письмо за пазухой. Края листка обтрепались, но строчки остались нетронутыми.

Я вырос сиротой у деда и бабки , — писал он. — Мой отец утонул в море, сказали они, а мать сбежала с другим. И я думал: каким же надо быть уродливым, чтобы тебя бросила собственная мать?

Среди чужеземного гула Мэри думает, не прибегнуть ли к единственным молитвам, которые она знает, — к стихам из Библии. Но ее память пуста. Она пришла сюда, в самую главную святыню этого края, чтобы выпросить себе очень простую вещь, которую большинство матерей принимает как должное. Мэри боится, что при встрече она его не узнает. Оказаться с ним рядом и пройти мимо…

* * *

Май 1926 года вошел в историю каренской деревни на Андаманах. Никто уже не вспомнит точной даты — помнят только, что Розмари появилась на свет удушающе знойным утром. Последняя в череде из девяти детей, она стала также первым ребенком, родившимся в каренских поселениях. “Она превратила наше временное обиталище в родной очаг, — провозгласил пастор. — Это не просто младенец. Это обращенное к нам великое слово Господне!”

Все детство благословенная Розмари работала на фермах, ходила на уроки в сарайчик при церкви, ухаживала за курами, убирала дом и мыла посуду. Карены находились на переднем крае войны с природой, и она была в их рядах малолетним бойцом.

Отец Розмари брал ее с собой на рыбалку — искать ему для наживки морских червей. Он развил в ней терпение, навык и интуицию, необходимые человеку, чтобы ценить общество себя самого. Она рано освоила наиболее эффективный способ потребления одиночества, на которое обречены все формы жизни. На болотах во время отлива она ловила своим платьем илистых прыгунов, а ее мать потом их засаливала. Ей пришлось коротко остричься, иначе ее волосы могли запутаться в ракушках и колючках, когда она ныряла за съедобными моллюсками. То, что она приносит домой еду, наделяло ее существование смыслом. Когда отцу не попадалось рыбы побольше, матери не удавалось ничего раздобыть, а ее братья и сестры просто болтались на пляже без дела, ее улов приходил на выручку. К десяти годам Розмари начала воровать отцовскую удочку и биди по ночам, когда все спали. В компании летучих мышей, сов и дрожащего на воде лунного отражения она спокойно ждала поклевки, время от времени выкуривая по сигаретке, как делал ее отец. К одиннадцати она поймала свою первую барракуду и научилась курить не кашляя.