Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

— Ты слишком торопишь колеса, — сказал Толик.

— Да нет тут музыки! — ответил я, не решаясь прервать еще один человеческий голос, очень уверенный, спокойный. Толик тоже старался вслушаться в непонятные слова, пока не налетел вдруг вихрь из других голосов, звуков; в вихре этом различили мы что-то знакомое, я торопливо шевельнул колесико настройки, и вот оголился, распрямился, вырос над свистящим, хрипящим, пружинно раскручивающимся разноязычным хороводом голос московского диктора. Ах, с каким жадным вниманием выслушали мы в эту ночь сводку новостей о перевыполняющих свои планы донецких шахтерах, о министре каком-то, вылетевшем из одной страны в другую для переговоров, о кровопролитии в Ливане, о тайных планах какой-то «военщины»…

— Про какие планы они говорят? — спросил я у Толика.

— А ты слушай дальше, — ответил тот, забирая у меня из рук приемник.

Но далее диктор начал рассказывать уже о спорте. Толик пошевелил настройку, и, как бы обезумев от какой-то своей мысли, тысячи голосов опять смешались в один вопль, унеслись вверх, канули среди ледяного сияния звезд; а вслед за ними все новые и новые голоса вырастали, дрожали вокруг нас, пропадали бесследно. Наконец прояснились частые удары барабана, прояснились упругие, как металл, вопли электрических струн, и непонятно было, о чем хочет поведать пронзительная их мелодия, что заставляет эту мелодию быть столь безрассудной и одновременно столь зачаровывающей.

— Классная музыка! — сказал Толик встревоженно, наслаждаясь этой своей встревоженностью. И я тоже чувствовал себя так, будто уже давно сделал глубокий, сдавивший сердце вдох, и вот получил наконец отчаянную возможность выдохнуть. А когда ледяная музыка эта кончилась, когда, не найдя чего-нибудь подобного ей, мы выключили приемник, когда тишина вонзилась в нас, то, клянусь, я согласен был уже больше никогда не очнуться от этой ночи, согласен был всегда различать вокруг себя только накрытое темным воздухом поле. «Не имеет права быть явью то, к чему мы с Толиком не причастны!» — догадался я, озираясь и ничего не видя вокруг себя. Но и не мог быть лишь миражем уже вылепившийся в нашем сознании, уже давший нам о себе знать мир…

Успехом ли закончился этот поход? Об этом трудно судить… Через какое-то время поле под нами вдруг выгнулось: вверх или вниз? — мы не заметили. А затем тьма сгустилась настолько, что у нас запнулось дыхание. Дальше идти было некуда. Дальше земля устремлялась во тьму отвесно, и неизвестной была глубина этой тьмы. Возможно, что это был карьер , потому что, когда мы легли на землю и вытянули руки вперед, то пальцы наши нащупали край обрыва. Комья земли сыпались из-под наших пальцев в немую бездну, но мы не слышали никакого звука, просто комья бесшумно проваливались, и все. Возможно, что пришли мы и не к карьеру , возможно, что встретилось нам что-то другое. Мало ли о каких чудесах в ту пору мы не могли ведать?! Лежали мы с Толиком, осторожно отковыривали рассыпчатые комья от края земли, прислушивались, пытаясь угадать, куда из-под пальцев комья эти деваются, и чудилось, что если мы вдруг свалимся в бездонную тьму, то тоже, как комья земли, станем лететь и лететь, падать и падать вниз, привыкая к бесконечному своему полету точно так же, как, например, смогли ко многому уже привыкнуть; ну привыкли же мы знать о том, что расстояние до звезд человеком преодолимо, что солнце остывает, что запасами взрывчатых веществ, имеющихся на земле, можно землю расколоть несколько раз, привыкли же мы знать о том, что даже ночью, когда мы с Толиком ни в чем и ни перед кем не виновные спим, накрывшись одеялом с головою, в каждого из нас тайно нацелен пристальный глаз бомбы; привыкли же мы знать, что во время последней войны полегло в землю двадцать миллионов нашего народу! Двадцать миллионов!.. И нашлись ведь люди, которые не кинули ложку на стол, не закричали: «Нет! Я так не могу!» Неизвестно где, неизвестно зачем лежали мы с Толиком, неизвестно куда падали из-под наших пальцев комья земли. И когда Толик шепотом спросил у меня: «Тебе не страшно тут лежать? А?», когда я признался ему: «Не беспокойся, не страшно», — вдруг словно бы разомкнулись уже навсегда какие-то трепетно горячие стены, столь долго, оказывается, хранившие мое сердце в своем сладком плену; и просторно, и скучно стало моему сердцу, как, может быть, камню, который неизвестно когда, куда и зачем кинут, который свистит в воздухе лишь потому, что сквозь воздух этот летит; и захотелось мне разрыдаться от страха пред своим почти что обморочным спокойствием, от страха пред своим неизвестно для чего мне необходимым бесстрашием. И еще хотелось мне плакать от умиления перед каждым новым, продолжающим ночь и приближающим раннее летнее утро мгновением, перед каждым новым ударом своего сердца; но даже и сила, делающая, несмотря ни на что, неостановимым время, казалась мне ничтожной пред силой собственного неощутимого желания длить и длить бесконечную свою, затаившуюся в темноте, обозначенную теперь только ударами сердца жизнь.