Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

Так оно и случилось. Хоть и закалились мы в привычке обо всем только слышать, не видеть ничего своими глазами — ни обгоняющих собственный звук и в одиночестве летящих самолетов; ни троллейбусов, сосущих ток из распростертых над землей проводов; ни зоопарков с упрятанными в клетки слонами и тиграми; ни каменных, поднятых над широченными реками мостов; ни домов, где до верхнего этажа невозможно докричаться; ни проспектов, об очертаниях которых, как о хребтах гор, можно судить лишь с высоты птичьего полета; ни мчавшихся по подземным ходам поездов, — но Витька довольным своим видом нам внушил-таки, что кое-какие расстояния к невидимой жизни могут оказаться преодолимыми, что только нерешительные люди смиряются с недоступностью того места, откуда раскручивается спираль самых великих, происходящих, может быть, на виду у всего мира, событий.

— Вы куда направились? — крикнул нам кто-то.

— А искупаться, — хмуро ответил я, страдая оттого, что в поступке, простительном для мальчишек, мы с Толиком теперь уже выглядим чудаками.

Оберегая мужицкое свое достоинство, мы и вправду завернули сначала к речке. Я разделся, лег на траву поостыть. Небо опрокинулось надо мной бездонной своей глубиной. Тоскливо мне было глядеть в пустую его бесконечность, простирать руки по земле, которой тоже нет конца. Может быть, именно тогда, единственный раз в жизни, я понял, что такое настоящее одиночество. И мечтал я о том, без чего не имело смысла жить дальше, мечтал я, чтобы все города, все страны, бермудские треугольники, китайские стены, пизанские башни, пилоты, поднимающие в небо бомбы, зубато улыбающиеся президенты, — чтобы все, из чего мир состоял, вдруг приблизилось ко мне, вдруг изо всех сил в меня вгляделось и узнало: есть еще и я на земле!

— Ты или не будешь купаться? — кричал Толик.

Но не хотелось мне пробуждаться от своих мыслей. А когда я все-таки вошел в речку, то не стало у меня ни тоски, ни памяти, ни цели — только то я и понимал, что хорошо вот так быть объятым приветливой прохладой. Затем оглянулся я на берег, увидел Толика, натягивающего на мокрые плечи рубаху, поплыл к нему.

— А может быть, никуда не пойдем? — спросил я, чувствуя, что если он согласится со мной, то сердце мое уже никогда не захочет преодолевать свой нечаянно обнаруженный покой. — Ну чего мы там потеряли? А?

— Если будем теперь рассуждать, то до темноты не дойдем, — сказал Толик.

Неизвестно нам было, где прятался конец нашего пути. Солнце уже коснулось земли, а мы подходили только к недавно сложенным копнам сена. Длинные наши тени устремлялись далеко вперед, мы пытались различить головы у собственных вытянутых теней, но четкими были только очертания ног. Шагали мы и шагали, торопились мы поскорее преодолеть расстояние хотя бы до той лощины, из которой несколько часов назад выскочил Витька верхом на лошади. Но уже солнце успело спрятаться за край земли, звезда вечерняя успела пробиться сквозь потухающую синеву, птица какая-то обогнала нас и канула, растворилась в померкшем небе, а до лощины было по-прежнему далеко. Наконец вступили мы и в лощину, налитую до краев туманом, хранящим белизну свою даже в сгустившихся сумерках. Оставляя после себя два рваных, не заживающих следа в белом месиве тумана, блуждали мы по лощине до тех пор, пока не исчезли ее края в густой и плотной тьме.

— Давай идти вон на ту звезду, — услышал я глухой, словно сдавленный тьмой голос Толика. — А то, наверно, кругаля даем.

«Давай», — хотел было откликнуться я, но у меня не хватило сил.

Мне вообще уже не верилось, что где-то среди этой тьмы есть наша деревня, полная коровьих вздохов, собачьего лая, что есть где-то карьер , до которого у нас имеется какое-то дело…

— У тебя ведь приемник, — все не успокаивался Толик.

И нелепо, дико было слышать его голос, страшным казалось одиночество его обращенных во тьму слов. Я достал из кармана маленький свой приемничек, которым во время сенокоса так и не довелось ни разу воспользоваться. Включил его. Шкала осветилась робким желтым огнем, послышалось шипение. Затем тысячи невнятных звуков вдруг вспорхнули, стремительно унеслись в темноту, приемник захрипел, забулькал; вспыхивали, тут же захлебывались все новые и новые голоса, смешивались друг с другом. Иногда я, сочувствуя какому-нибудь отдельному голосу, останавливал колесико настройки. Но не могли мы понять, о чем этот голос хочет поведать. И едва касался я настройки, голос с хрустом надламывался и пропадал.