Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

— Ну, едем… Хорошо…

Он прижался к бокам Подружки пятками; босые пятки были холоднее льда. Подружка вздрогнула и с места побежала рысью.

— Эй, Несмачный, я украл у тебя лошадь!.. Эй, Несмачный, Несмачный, догоняй; на, на, лови старого цыгана!..

Несмачный сидел в клубе и играл с почтальоном в шашки, когда с улицы донеслись до него эти крики. Несмачный с почтальоном вышли на крыльцо и на освещенной площадке перед клубом увидели кузнеца Василия, сидевшего верхом на Подружке.

— Ты что! — сразу закричал на него Несмачный, взмахивая руками. — Кто позволил?.. Да ты знаешь, что такое!.. — Ему даже в голову не пришло удивиться чудесному появлению кузнеца, который уже столько месяцев не выходил из дому…

Василий с удовольствием слушал его и кивал лохматой головой, а в бороде его оскалились крупные зубы.

— Эгей! — сказал он Несмачному и показал ему батог, когда тот хотел подойти к Подружке и взять ее под уздцы. Потом он подпер себе бока кулаками и, стараясь сидеть совсем прямо, проговорил: — Ты скажи вот, прохвост: ты что ж, думал, что так оно и надо на свете — чтоб цыган тебе лошадей ковал, а ты на них воровать ездил? Аль ты забыл, что цыган сколько ни крутит, а под конец сам украдет! Вот и остался ты с носом, ха-ха-ха!..

Несмачный стоял насупившись и думал о том, что ему не на чем будет завтра ехать за хлебом, если цыган сейчас ускачет… Он кидал на Подружку суровые взгляды, осуждая ее за то, что далась в руки Василию. Тут почтальон, стоявший все это время молча, обратился к Василию:

— А куда ж ты поедешь, Василий? — сказал он. — Ведь ехать тебе некуда, и лошадь у тебя не купит никто… Теперь никто не держит своих лошадей.

— А я вон туда! — сказал кузнец, улыбаясь и указывая батогом на ковш Большой Медведицы, который горел в небе на западе. — Ну, прощай, хороший человек!

Он повернул Подружку и поехал в ночь…

— Эй! Эй! Эй! — закричал Несмачный, чем доставил цыгану последнее удовольствие: он гикнул и, еще раз оборотив назад косматое лицо с оскаленными зубами, исчез в темноте.

Несмачный побежал на двор бригадира; через несколько минут Несмачный и бригадир проехали на мотоцикле, освещая дорогу фарой, мимо Дома культуры, на крыльце которого по-прежнему стоял почтальон и размышлял о чем-то.

А дела кузнеца совсем плохи… Едва они с Подружкой скрылись в темноте, как Василий потерял свою гордую осанку и лег на спину лошади. Дышит он глубоко и хрипло, а пальцы, которые держатся за шею Подружки, холодны-холодны… Но он бормочет:

— Выше, Подруженька, выше, выше…

Подружка бежит по дороге, ровно стуча копытами; и желтый диск луны бежит сбоку, над полями: Подружке кажется, будто и луна стучит копытами… Кузнец стал сползать набок, и Подружка остановилась. Луна то же самое: не стучит больше копытами, а застыла на месте и глядит вниз. Кузнец сполз с лошади и распластался в пыли.

— Ах, милая! — говорит он, прижимаясь к земле щекою и руками. И потом, перевернувшись на спину, кладет руки на грудь и вздыхает: — Поздно… Не летит, вишь, не летит… Тяжело, эх!..

А когда послышался приближающийся гул мотора и желтое пятнышко зашевелилось в ночи, тело кузнеца вытянулось, как будто силясь порвать на себе незримые путы, дрожь прошла по нему двумя волнами… Человек больше ничего не заметил бы в это время, но лошадь, чуткое животное, услышала, как что-то легкое пронеслось в воздухе, и в это же время над кузнецом в лунном свете мелькнула кверху неясная тень. Но в следующее мгновение звук в воздухе оборвался, и неподалеку что-то тяжело, как камень, бухнув, упало на землю.

Во второй половине дня, едва только солнце передвинется на западную половину небосклона, дед Корольков уже беспокойно слоняется по двору, то и дело, вынув кисет, проверяет, достаточно ли в нем табаку… Потом он берет табурет и идет со двора.

Он приходит на крутой, высокий берег Дона.

Однако не всякий раз он приходит первый. Бывает, здесь уже сидят одним рядом Батюков, Протасов, Белокрылов, Ващенко Иван. А напротив, в другом ряду, сидят Веревкин, Новаковский, другой Ващенко, Борисов, Козлов… Корольков здоровается со всеми, а садится в левый ряд, бок о бок с Батюковым. Он достает кисет и сворачивает для себя огромную козью ногу. Закуривает.

Оба ряда, и правый и левый, курят такие же самокрутки и молча глядят в одну сторону — на противоположный, пологий берег Дона, по которому раскинулась бесконечная степь. В правом ряду кое на ком из стариков старые галифе с лампасами, фуражка. А в левом на груди у Протасова красный бант.