Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

Снаружи как врач, как представитель рода я знаю: человеку надо умирать. Мне жалко, но я — разрешаю. Покачаю вот так головой: десять тысяч, надо же! Но ничего, приму.

А когда это брат? Дочь? Когда он — я?

В том и собака.

Я могу поверить в любую смерть. Даже Лизы (это моя жена) поверю, хоть и меньше, чем в чью-либо еще. А в свою — нет. Потому что боюсь. Отвернусь, зажмурюсь, в иллюзию, в дым, в «десять тысяч» поверю, в любое поверю вранье — лишь бы жить, лишь бы не вытаскивать голову из-под крыла. Мне будет хорошо. И моей жене будет хорошо, и дочери, и, главное, — мне. Мне. Я — оптимист. Оптимист от страха.

Мудридис. Ей сорок лет. Она хорошая женщина. Она умна и свободна — больше, чем мне надо, больше, чем я. Рак желудка с метастазами в печень, она умрет, и она догадалась. Позавчера здесь, в десятой палате, умерла Мария Петровна. Мария Петровна кормила нас, врачей, обедами, как-то пожаловалась на желудок, ее проверили, прооперировали и смирились. Полгода она надеялась, а когда совсем ослабела, согласилась на уговоры дочерей, и ее положили сюда, в десятую, рядом с Мудридис. Дыркин, как председатель месткома, посетил ее. «Ну ничего, ничего, потерпите!» Лицо у него было испуганным. Но он похлопал Марию Петровну по плечу и улыбнулся. Ободряюще. Она забылась и через сутки умерла. Тогда, в ту ночь, Мудридис и сказала свои слова: «Евгений Алексеевич, я все понимаю, я устала, я никому ничего не должна, введите…»

Я сидел на койке, меж нами был ее живот, там плавали кусочки опухоли, я знал это, я гладил ее по руке, Мудридис, Мудридис, моя Мудридис.

Толкал через нос зонд. Она захлебывалась, кашляла, слезы капали мне на руки, чтобы легче дышать, чтобы терпеть еще, чтобы надеяться. Я не могу, я не должен, я должен не…

А утром, на обходе, просила забыть о ночном разговоре. Простите, просила, расклеилась, капельница была плохая, не так поставили, вот если бы ставила Люба, если бы Люба…

Ее сын, молодой человек с усиками, заказал гроб еще до смерти. Она была родом с Украины и хотела, чтобы ее похоронили там. Гроб в таких случаях нужен специальный.

А потом был Кузнецов. Не мой. Я знал его по дежурствам. Чем выше отнимали ему ногу, тем быстрее ползла вверх чернота. Он был безнадежен.

Он лежал в той же палате, что и Мудридис, на той же самой койке. Теперь это была не моя палата (мы вели ее по очереди, чтобы не терять оптимизма). Слыша в коридоре шаги, Кузнецов принимался стонать и звать на помощь.

Я боялся подходить. В уголках глаз у Кузнецова стоял белый гной. Когда веки разлеплялись, он натягивался пленочками. В шесть лет у меня был котенок с такими же глазами. Я вытирал тогда гной ваткой и верил: больше он не появится. Но он появлялся. Кузнецов шел к смерти. «Ох, и зачем я только родился, несчастный!» — говорил он, поднимая лицо к потолку. Плакал, матерился и просил наркотиков. Но наркотики плохо уже помогали. Ночью больные просыпались и боялись спать. Чернота на бедре поднялась выше паховой складки. «Сделайте укол, ну чего вы? — плакал Кузнецов. — Сделайте, я хочу умереть». Мне казалось, он нарочно гнусавит и не вытирает слюни, чтобы легче было его возненавидеть.

Я не забыл Мудридис. Я оставался в долгу. И я решился.

Ночью я пришел; мы были один на один.

— Вы согласны, чтобы я дал вам яд?

Он побледнел и перестал стонать.

«Весело вы смотрите на страдающих, только не ваша ли похоть переоделась и называет себя состраданием?»

Да! Я понимал, может, и это, может быть, и так. Но я решился. Я не сострадал. Я хотел помочь. Неужели, думал я, неужели нужно устать до самого края, чтобы не бояться ее? Если он умрет, если умрет… Я вошел в процедурную — шприц, Люба спала на топчане, тонкая рука свисала до пола, потом в операционную, слава богу, дверь была открыта. Я беру это на себя, думал я, только на себя. Не бойтесь, не пугайтесь, тут в шкафу розовая ампула — все, что нужно для смерти Кузнецова.

Кузнецов увидел шприц и замотал головой. «Нет, нет, нет…»

— Что же вы?

— НЕТ, НЕТ, НЕТ, — сказал он. — Не хочу. НЕТ!

Я вышел. Нет.

Не бойтесь, я придумал этот случай с Кузнецовым. Не пугайтесь, не качайте головой. Однажды случайно я увидел его в перевязочной, и вся эта сцена промелькнула в моей голове. Я все еще не забыл Мудридис.

А Кузнецов выписался. Невероятно, но факт. Ему стали делать обыкновенные ванночки с марганцовкой, рана вдруг пошла на заживление и — кто бы мог подумать! — зажила. Он пролежал четыре месяца и выписался.