Эмма Донохью - Притяжение звезд

– Разве ты не должна быть в отпуске? – нахмурилась Глэдис.

– В последний момент все отменилось.

– Кто бы сомневался! Ну, держи хвост трубой!

– Ты тоже, Глэдис!

– Надо бежать, – сказала она. – О, тут растворимый кофе!

Я скорчила гримасу.

– Ты его пробовала?

– Один раз. Для разнообразия. Та еще гадость!

– Ну хоть взбодриться…

Глэдис залпом выпила кофе, облизала губы и поставила пустую чашку на стол с грязной посудой.

Мне хотелось с кем-то поболтать, поэтому я взяла себе стакан водянистого какао и ломтик хлеба из муки грубого помола; каждый день хлеб был темный, варьировалась только мука – ячменная, овсяная или ржаная, – кроме того, в него подмешивали всякую всячину: сою, бобы, саго и даже, всем на потеху, древесные опилки.

Поднимаясь по лестнице, я, чтобы восполнить время, потраченное на разговор с санитарами, которых попросила перенести анонимного мертвеца в морг, на ходу жевала хлеб и пила какао. Главная медсестра (в тот момент она лежала наверху, в женском инфекционном отделении) была бы до глубины души возмущена моими вульгарными манерами. Но сейчас везде, как выразился бы Тим, если бы мог хоть что-то сказать, была полная жопа.

Я и не заметила, как окончательно рассвело: лучи позднего октябрьского солнца били в выходящие на восток окна.

Сунув в рот последний кусочек хлеба, я вошла в дверь, на которой висела бумажка с рукописной надписью: «Родильное/Инфекционное отделение». Это было никакое не отделение, а просто кладовая, переоборудованная в палату в прошлом месяце, когда нашему руководству стало ясно не только, что пугающими темпами росло число рожениц, заболевавших гриппом, но и что этот грипп представлял особую опасность и для них, и для младенцев.

Старшая медсестра в отделении была, как и я, непрофессиональной медсестрой, более того, она была моим наставником, когда я получала диплом по акушерскому делу: сестра-монахиня Финниган. И мне было лестно, когда на прошлой неделе она выбрала себе в ассистентки для работы в этой крошечной палате именно меня. Поступающие гриппозные роженицы на поздней стадии беременности направлялись сразу сюда, а из родильного отделения на втором этаже к нам переводили пациенток с высокой температурой, болями или кашлем. У нас еще ни разу никто не рожал, и сестра Финниган считала это Божьей милостью, поскольку наше примитивное оборудование не позволяло принимать роды. Я накрепко запомнила строчку из нашего учебника: женщине с ребенком «важно создать окружающую обстановку, способствующую полной безмятежности». Что ж, наша палата-времянка скорее могла вызвать раздражение: помещение было тесное, на тумбочках около кроватей стояли лампы на батарейках вместо обычных электрических ночников, у нас имелись раковина и окно, но не было камина, поэтому, чтобы пациентки не мерзли, их приходилось укутывать в одеяла.

Вначале здесь стояли две железные койки, но на прошлой неделе нам удалось втиснуть между ними и третью – чтобы принять Эйлин Дивайн. Едва войдя в палату, я сразу посмотрела на нее, лежавшую на центральной койке, между Айтой Нунен, похрапывавшей слева, и Делией Гарретт справа: Делия в халате, закутанная в одеяло, с шарфом, обмотанным вокруг шеи, читала журнал. Но средняя койка пустовала и была застелена чистым бельем.

Кусок хлеба колом встал у меня в глотке.

– Торговка ведь была слишком больна, чтобы ее выписали? – Не опуская журнала, Делия Гарретт злобно посмотрела на меня.

Ночная сиделка поднялась со стула.

– Медсестра Пауэр!

Сестра Люк.

Работу в родильных отделениях церковь считала неприличной для монахинь, но, учитывая нехватку акушерок, главной медсестре удалось убедить монашеский орден направить сестру Люк (опытную сиделку) в родильное/инфекционное отделение. Временно , как все говорили.

Мне не хватило духу произнести вслух имя Эйлин Дивайн. Я допила какао, которое теперь горчило, как желчь, и ополоснула чашку под краном.

– Сестра Финниган еще не приходила?

Монахиня указала пальцем на потолок.

– Вызвали в родильное.

Это прозвучало, как один из веселых эвфемизмов, которыми Гройн заменял слово «смерть».

Сестра Люк поправила эластичную ленту повязки на глазу – и напомнила мне марионетку, дергающую за собственные ниточки. Как и многие монахини, она добровольно пошла на фронт, и после того как ей взрывом шрапнели выбило глаз, вернулась домой. Между белым платком-покрывалом и белой маской виднелся лишь участок кожи – островок вокруг уцелевшего глаза.