Вадим Фадин - Хор мальчиков

Тогда, перед спектаклем, дочь объяснила: «Вдохнуть напоследок…», и Мария невпопад, даже и потом не узнав, почему — напоследок, отозвалась: «И задержать дыхание».

«Дети должны жить со взрослыми», — часто говорила она себе, хотя и отпускала дочь как раз в жизнь взрослых. Сегодня то же повторялось короче: «Дети должны жить…»

Сложись иначе, они бы приехали сюда вместе, и одна из них непременно сказала бы (любой эмигрант хоть раз да произносил подобную банальность): «А думала ль ты когда-нибудь, что мы будем вместе прогуливаться вдоль Рейна?» или, быть может, в другое время: «…что мы с тобою будем преспокойно пить кофе в Париже?., в Венеции?..» Нет, сложись иначе, они бы в той стране и не мечтали об удовольствиях, каких, по-видимости, попросту не существует на свете, но и не узнали бы, какое счастье было им жить вдвоём в своей старой квартире. Мария снова повторила, вслух, эту фразу, невольно оборвав и её: «Какое счастье — жить…»

До сих пор Мария, толком не искав, ещё не придумала себе места, где поселится теперь уже навсегда, и не придумывала, оттого что все они одинаково сулили ей одиночество, от которого всё равно не скрыться ни в каком далеке. В Москве ей казалось, что если переменить обстоятельства бытия, то, может статься, и горе постепенно завязнет в бытовой суете среди незнакомцев, о нём не ведающих, затихнет где-то в глубинах (но не забудется же?), однако пока выходило иначе: в германском общежитии у всех были одни и те же заботы по устройству, и тут уже мудрено было не сблизиться с соседями, даже и приказав себе: молчи. Иные — откровенничали, но Мария в новой людской тесноте так и не рассталась с привезёнными из дома горестными раздумьями, теперь уже и не стеснёнными.

Словно и в самом деле задержав дыхание, она таилась ото всех, сама сначала не понимая, почему и зачем, и скоро согласившись, что — напрасно; однако время открыться уходило дальше и дальше; каждый её секрет, немного пожив на свете, давал жизнь новому, они как-то сплетались, и если бы вдруг открылся один, то за ним мог тотчас рухнуть и другой, и так пошло бы по цепочке, вплоть до полного разоблачения. Наверно, тогда ей стало бы легче, да трудно было начать, и никто не знал ничего о ней, даже Свешников (Марии казалось, что он о чём-то догадывался, но скорее уж — о фиктивном браке, а не о дочери); с ним давно следовало б объясниться, однако, пока она колебалась, он уехал, так ненужно уехал, что ей казалось, будто и не вернётся. Вспомнив сказанное сегодня Ирме, она подумала, что и впрямь Агриппине надобно самой идти к Горе — но не возвращаться же ей в Россию…

— Да, Дмитрий, Дмитрий, никто больше, — произнесла она вслух, повернув от реки.

Она так вжилась в свою оторванность ото всех, будто бы не знающих горя, что, встретив в Германии Свешникова, не осознала, какой это подарок для неё. Она была готова и в нём увидеть чужого; почувствовав это, он бывал сдержан, и много позже Мария в мыслях пеняла ему за то, что он деликатно не спрашивал ни о чём серьёзном (спросил однажды, но она упустила момент, ответив невпопад).

Представив себе прогулку с дочерью по берегу Рейна, она прикрыла на мгновение глаза — и увидела, что это Свешников идёт рядом по набережной; в последующих галлюцинациях она пила с ним кофе в Риме и в Венеции, за столиком на набережной, над водой, хотя сама по себе тёмная вода не влекла её.

— Простите, — произнёс кто-то над самым ухом.

Вздрогнув, Мария обернулась и увидела давешнего попутчика, так и не снявшего с плеч свой рюкзак. Ей стало неловко, оттого что юноша застал её за разговором с самой собою. К счастью, она говорила по-русски, и он не знал о чём.

— Мы уже попрощались, — напомнила она.

— Простите, — повторил он. — Я ещё не добрался до места.

— А я бреду наугад.

— Значит, мы пока идём в одну сторону. Через квартал я сверну на другую улицу — видите тот угол, где остановилось такси? — а вам будет интереснее пойти прямо. Но вы — в одиночку? А ваша подруга — она встретилась с мужем?

— Я их оставила до ночи… Не знаю, как им помочь.

— Каждый должен разобраться сам.

— Не каждый способен, — возразила Мария.

Довольная тем, что её не заставили искажать свой продуманный вид, влезая в хозяйские тапочки (провинциальная эпидемия, от которой она уберегалась лишь с трудом), Мария огляделась. Квартира состояла из единственной комнаты без двери, соединённой с кухней (кухней — с окном, отметила она, навидавшаяся в своём городе тёмных, как чуланы) и условной прихожей. Одежда, книги, посуда были разложены, развешаны, расставлены так аккуратно, словно заняли чужие места, и с первого взгляда на них в голову приходила единственная мысль: «Ещё бы ему не прибраться к приезду жены!»