Вадим Фадин - Хор мальчиков

— Предоставят, — сказал Дмитрий Алексеевич пасынку. — На выселках.

— Отсюда, из центра, в какую-нибудь Битцу не переселят.

— Ещё как переселят. Вернее было бы продать, — возразил Свешников и, помолчав, быстро и зло спросил: — Если продашь свою площадь — хватит, чтоб отдать долг?

— Как повезёт…

Юноша был явно смущён таким резким поворотом.

— А я-то — куда? Не на улицу же?.. — пробормотал он.

— На Профсоюзую улицу.

— А жильцы? Жильцы? Там занято.

— Вот их-то как раз — на улицу, — легко, с улыбкой распорядился Свешников и, чтобы не потерять темпа, без перехода спросил, будто бы с неудовольствием, будто бы раздражаясь: — Ну, с этим всё, будто бы? Мы нашли выход? Вот так: сели — и нашли?

— Меня припёрли к стенке — что за выход?

— Интересно, на что ты рассчитывал.

— Думал, скоро повезёт. Это же факт: чем дольше выпадает решка, тем вернее жди в следующий раз орла.

— Ты ведь не монету бросал, и теория вероятностей тут ни при чём. В картах исход зависит от того, какого класса шулер с тобой играет, и общее правило — одно: проиграл — беги. А орёл?.. Он не выпадает никогда.

— И ещё я думал, что сумею перезанять.

— Ну, коли сумма не показалась тебе невероятной… В смысле, если есть у кого — занимай, — равнодушно бросил Дмитрий Алексеевич. — В конце концов, как ты считаешь, для тебя это вопрос жизни. Буквально. Опять же, извини, с одной оговоркой: не мешало бы проверить и твой проигрыш, и пресловутый счётчик — не мифы ли это.

— Как — проверить? Зачем? Это что, выходит, я всё выдумал?..

— Сумма велика.

— Но ведь — квартира… Нет, надо б узнать, что почём…

— Вот так уже лучше. Главное, чтобы ты решил в принципе.

— У меня нет принципов, — нашёлся Алик; прищурив один глаз, он ждал, что отчим сорвётся, но тот, застигнутый врасплох заявлением юноши, непонятно, наглым ли, беспомощным или просто случайным, как эхо, решил, что стоит вести себя жёстче.

— Прелестно. Значит, выкарабкаешься сам.

— То есть наоборот, как бы… За что ты меня так?.. Но пусть так, пусть даже будет по-твоему, это же всё равно не выход: продажа — долгое дело. Будильник прозвонит раньше.

— Займи, перезайми…

— Разве только у тебя.

Зная, что делает ошибку, Дмитрий Алексеевич всё же пообещал поспрашивать своих старых знакомых, собрать с миру по нитке. Ещё несколько раз повторив на все лады совет срочно продать жильё, он поторопился закончить на этой ноте — слишком, наверно, поторопился, оставив Алика в одиночку размышлять то ли о несчастной судьбе, то ли о сорвавшемся мошенничестве. Слишком — потому, что через день всё пришлось начать почти с нуля, и молодой человек не был уже ни растерян, ни покладист, а только разозлён тем, что не удаётся принудить отчима раскошелиться; поначалу он хотел было разжалобить, но это не вышло, и теперь Алика подбадривало только собственное толкование приезда отчима: к чему было тому трудиться, если не затем, чтобы сделать доброе дело? Отказать тот мог бы и по телефону — нет, явился собственной персоной не для того же, чтоб учить младших уму-разуму, а — чтобы в конце концов сдаться.

Поистине у нашего приезжего изменились слух и зрение, если он с болезненной остротою начал замечать вещи, прежде то ли невидимые на будничном фоне, то ли самим этим фоном и служившие, и где нынче стал сон, а где явь, и что на самом деле звучит, а что слышится — стало сразу не распознать. Люди обычно как раз настолько не владеют обстановкой и собою, чтобы при внезапном переполохе (разбуди их среди ночи) не суметь сказать простейшего: где они, в каком царстве находятся и какое, милые, у нас тысячелетье на дворе (сегодня у соседей, понятно, был конец второго, но часы в разных домах совпадают нечасто). Иные, впрочем, затруднятся с ответом даже и среди бела дня: слишком тесными стали пейзажи и неописуемыми — проступки соплеменников. Запутавшись в обстоятельствах времени и действия, сложно оценить сущее окрест: многое хочется назвать неразумным, да только именно этого понятия и не знают в стране абсурда; напротив, разумное — вот исключение и криминал. Посторонним не понять, как можно существовать среди сплошных нелепиц, а люди тут и сами не понимают, но — живут.

Пришельцу или забывшемуся нынче приходится трудно.

В Москве у Дмитрия Алексеевича пошла довольно напряжённая, от какой успел отвыкнуть, жизнь. Он и пытался разобраться с проигрышем Алика, и делал полезные себе заметки в библиотеках (благо у Людмилы сохранились его читательские билеты), и наводил о ком-то справки (хотя до встреч так и не дошло). Только одним делом не получалось заняться — закончить хотя б одну статью из начатых в Германии; Свешников надеялся посидеть с такой работой в Москве, но именно тут никак не мог сосредоточиться, и то подолгу замирал над чистой бумагой, то ходил из угла в угол, вспоминая вслух какой-нибудь джазовый мотивчик. Во время одного из таких пустых метаний он неожиданно открыл для себя, что очень вредит себе этим пением и что всякий человек, напевая даже и пустые шлягеры, не в состоянии одновременно ещё и обдумывать что-то серьёзное — тою же головою, что уже занята куплетами и мотивами; ему припомнились и былые молодёжные посиделки с гитарой, и одни и те же песни, неизбежные в групповых поездках, в автобусе или электричке, когда говорить друг с другом скоро становится не о чем, и говорить с самим собою тоже становится не о чем, и когда, лишь повторяя нараспев давно знакомые чужие слова, удаётся скоротать долгую дорогу. К слову, он представил себе, как старшина, сержант или прапорщик, ведя роту солдат, например, в баню, командует, чтобы избежать «разговорчиков в строю»: «Запевай!» — и все эти немузыканты принимаются дружно голосить: «Соловей, соловей, пташечка…».