Вадим Фадин - Хор мальчиков

— Но и не менее.

Услышав, что опять, ради очередной регистрации, нужно ехать куда-то в другой город, Литвинов, напрасно помнивший о копеечных билетах на электрички в прежней России, не удержался от горестного вздоха: положительно, здесь можно разориться на поездах. Будь его воля, он, давно удовлетворивший первое любопытство, больше не трогался бы с места, полагая, что все города в одной стране устроены одинаково; между тем в посещении некоторых время от времени возникала самая неотложная нужда. Вот и нынче пришла пора ехать в российское консульство, чтобы встать на учёт. О такой необходимости знали давно, и Михаил Борисович успел примириться с мыслью о путешествии. Печать в паспорте, ради которой оное затевалось, и сама по себе стоила недёшево («Им же надо каким-то образом кормиться», — оправдывал Литвинов родных чиновников), а вместе с билетами на поезд сумма могла, наверно, и удвоиться, и наши эмигранты тянули с затеей, сколько могли, а, наконец решившись, собирались ехать весело, всем миром, будто на экскурсию, и только чуть ли не в последний день кто-то из старожилов, к слову вспомнив, что личного присутствия в конторе вовсе не требуется, надоумил отрядить туда, скинувшись по мелкой денежке, единственного гонца. Подлый жребий указал на Литвинова. («С моим еврейским счастьем», — вздохнул тот, забыв, что счастье, улыбнувшееся другим, было бы того же сорта.) Эти другие, он видел, вздохнули с облегчением — пожалуй, один только неугомонный москвич огорчился, но — промолчал. Промолчал и Михаил Борисович, не склонный рассуждать о своей командировке, которой наверняка предстояло свестись к долгому ожиданию под дверьми, а затем — к препирательствам с унылыми служащими.

Так оно и вышло, но сначала ему досталось немножко удовольствия. В вагоне через проход от него расположилась молодая женщина, и Литвинов, будто бы уставившись в окно, безнаказанно любовался её профилем. Она всё что-то писала, писала на больших, как для машинописи, листах, и он не назвал бы это письмами, оттого что видел не первую, с обращением, страницу, а одну из следующих, записанную сплошь, но с абзацами: письма пишутся иначе, подумал он, предположив теперь то ли журнальную статью, то ли даже нечто художественное. Незнакомка строчила довольно бодро, лишь изредка задумываясь на минутку, и Литвинов невольно прикинул, что здесь, при нём, она успела насочинять не меньше двух или трёх книжных страниц; при такой ежедневной работе за год мог бы получиться толстенный том (да что там, и за полгода набралась бы приличная книга). Это оказалось настоящим открытием — такая простая арифметика! Михаил Борисович не понимал, как раньше ему не приходило в голову заняться подобными подсчётами; в итоге он потерял время. При старой власти за извод бумаги даже платили деньги, и писатели недаром считались богатыми людьми. Неважно было, какого сорта продукция выходила из-под пера (неважно — ему, читавшему мало), но само по себе это занятие, писательство, при всей своей бесполезности считалось достойным. Последнее было больным местом Михаила Борисовича: в новой, германской жизни его как раз то и смущало, что никак не удавалось придумать себе нестыдное дело и приходилось жить на казённую милостыню, как бы она там ни называлась. «Только подумать, — сокрушённо повторял он чуть ли не ежедневно, — кем я был в совке — и кто я здесь!»

Однажды Михаил Борисович всё-таки признался себе: «Я, правда, сам виноват: расслабился». Непривычное отсутствие каких бы то ни было обязанностей оказалось чрезвычайно приятной вещью: всякий день можно было посвящать себе и, сладко мечтая сделать под старость карьеру в Германии, лениво откладывать первый шаг — со дня на другой день, с понедельника на понедельник. Заявить о себе он собирался просвещением аборигенов — чтением лекций об известных ему основах лучшей в мире педагогики. Он надеялся, что этим подвигнет немцев на перестройку системы образования, хотя бы — начального. От соседей по хайму Литвинов был наслышан о странностях здешних школ: говорили, будто ученики не только не знают имени, скажем, немца Энгельса, но и таблицу умножения проходят едва ли не в пятом классе. Бывший доцент советского педагогического института вполне мог бы прочесть коллегам целый курс — и тем приблизиться к прежнему своему положению. Оставалось лишь выучить немецкий, но на то у него и были впереди шесть месяцев обязательных курсов.