Юрий Поляков - Совдетство

Когда выходили с кладбища, Лида показала на больничное здание:

– Сынок, а ведь ты там родился.

– Я родился на Маросейке!

– На Маросейку тебя из роддома привезли.

– Молодой человек, это до революции детей рожали дома с помощью повитух, а потом советская власть построила родильные дома, – ласково объяснила одна из «гимназисток» и погладила меня по голове.

– А где погиб муж бабушки Елизаветы Михайловны? – ни с того ни с сего спросил я.

– Она тебе разве не сказала? – как-то странно глянула на меня старушка.

– Нет.

– Значит, не сочла нужным.

Поминки помог организовать Нетто. Вытащили в коридор три обеденных стола, разложили, приставили друг к другу, а сверху застелили крахмальными скатертями с серыми штампами «Казан. ЖД», собрали со всех комнат стулья, тарелки, рюмки, вилки, стаканы, чашки… Перед каждым, пришедшим на поминки, поставили тарелочку с вареным рисом, посыпанным изюмом – кутью. Закуски было вдоволь – Алька постарался: три блюда заветревшихся бутербродов с сыром, колбасой и ветчиной. Масло лежало желтыми общепитовскими кубиками. В двух лоханях принесли лиловый винегрет и салат оливье, заправленный Лидиным майонезом с укропом. Посередке красовался здоровенный запеченный судак, обложенный жареной картошкой и зеленым горошком. Закусывали солеными огурцами, рыжиками и маслинами, странными глянцево-черными ягодами, горько-солеными на вкус.

Пока гости говорили длинные и добрые слова о покойнице, Мотька сожрал под шумок полрыбины. Сергей Дмитриевич назвал внука Собакевичем, а Нетто, надавав прожорливому сыну подзатыльников, выгнал из-за стола, но тут же возместил утрату котлетами по-киевски, похожими по форме на маленькие подводные лодки. Там, где у субмарин должен быть винт, из котлет торчали ажурные бумажки, прикрепленные к куриным косточкам.

– Чистый «Метрополь»! – оценил широкий жест соседа Башашкин.

– «Москва – Казань», – уточнил директор вагона-ресторана.

«Гимназистки» ели мало, пользуясь столовыми ножами, они едва пригубливали вино и с некоторым недоумением смотрели на дядю Юру, который с Алькой и Тимофеичем, не мешкая, накирялись. Нетто стал громко рассказывать еврейские анекдоты. Гости осторожно слушали и смеялись, особенно – Софья Яковлевна…

Но больше всех удивил Георгий Максимович. Дело в том, что Злата Яновна вскоре после того, как я стоял возле уборной на часах, получила улучшенную площадь в новом доме на Шаболовке. Шептались, не обошлось без помощи Семена Миграновича – как-никак главный бухгалтер оборонного завода. В ее комнате какое-то время был общий склад рухляди, макулатуры и пустых бутылок, а потом туда вселился Георгий Максимович Капустинский, пожилой, совершенно седой и молчаливый гражданин с железными зубами. Как я понял из разговоров взрослых, он долго работал на Колыме, и ему наконец разрешили вернуться в Москву. Но въехал он в комнату не один, а с молоденькой, такой же немногословной девушкой Дашей. Сначала подумали: дочь. Оказалось – жена. Причем законная.

Дядя Юра объяснял небывалую разницу в возрасте тем, что на Колыме новый сосед, считай, двадцать лет обитал, как Робинзон Крузо, без всяких там женщин. Он только вкалывал, и по части расхода супружеских боеприпасов ему, в сущности, еще и тридцати не исполнилось. В этом смысле Даша для него, можно сказать, – ровесница. Я, конечно, ничего не понял, но расспрашивать не стал, подозревая, что за уточнения на эту тему можно получить по лбу, как за «бобрик» Златы Яновны.

Георгия Максимовича тоже позвали на поминки. Хотя он не так долго общался с бабушкой Лизой, она почему-то очень к нему хорошо относилась, всегда угощая своими пирогами. Все поминки он сидел молча, не пропуская ни одной рюмки, Даша пыталась отставить его лафитник в сторону, но он так посмотрел на молодую жену, что она смутилась и покраснела. Когда дело шло к концу и пили чай с тортом «Сюрприз», Капустинский налил себе в чашку одной заварки, жадно хлебнул, а потом ни с того ни с сего тяжело поднялся с стула и жалобно затянул:

Он пел долго, с надрывом, когда пересыхало во рту, пил черный чай, его лицо стало багровым, а на лбу вздулась фиолетовая жила. Все слушали молча, уставившись в стол. Нетто наклонился к Башашкину и шепнул:

– Смотри-ка, наш сиделец до сих пор чифирит!

Но дядя Юра отмахнулся. Он сник, осунулся и плакал, вытирая слезы клетчатым платком.