Владимир Гурвич - В долине смертной тени [Эпидемия]

— Собрался, — подтвердил Азаров. — Хватит пребывать на харчах Михаила. Правда, я намерен возместить ему все затраты на себя и Ростика.

— Ты собираешься ему заплатить? — изумился Святослав.

— А что тут такого. Мы с ними идеологические противники. Я не желаю жить за его счет. Как политик я не могу себе такое позволить. Ты это понимаешь?

— Понимаю и поддерживаю тебя. Я ему тоже заплачу.

— Ты-то зачем, у вас же с ним нет принципиальных разногласий. А эти копейки, что он на нас тратит, ему как слону комариный укус.

— На счет разногласий ты не прав. Они есть, правда, скорее эстетические, чем политические. Но еще неизвестно, какие важней.

— Ты полагаешь. — Азаров с некоторым сомнением взглянул на брата. — Как-то об этом не думал.

— Поверь, я знаю, что говорю. На самом деле, подлинная граница между людьми проходит не по политическим, а по эстетическим принципам. Я это наблюдал бесчисленное число раз. В кино это очень заметно.

— Не стану спорить, раз ты говоришь, значит, так оно и есть. — Азаров на секунду задумался. — Ты пришел ко мне с каким-то вопросом?

Святослав прямо в лицо посмотрел Азарову и усмехнулся.

— Да, но не с тем, о чем ты думаешь. Возьми меня с собой.

— Куда? — растерялся Азаров.

— Не знаю, просто с собой.

— Прости, Святослав, я тебя не совсем понимаю.

— Ничего удивительного, — кивнул головой режиссер. — Я сам себя не слишком хорошо понимаю.

— Ты у нас человек творческий, а потому понять тебя не просто. Но снизойди до нас, простых смертных, объясни, что ты имеешь в виду?

— Понимаешь, что-то со мной тут случилось. Я будто бы потерял самого себя.

— И как это проявляется?

— Помнишь: «распалась связь времен». Что-то такое случилось и со мной. Я не знаю, что и как мне снимать. Я ощущаю себя в какой-то пустоте. Такого со мной еще не было.

— Все бывает впервые.

— Это так, — усмехнулся Святослав. — Но как-то от этого легче не становится. Может, уже возраст не тот.

Азаров задумчиво взглянул на брата.

— Знаешь, в чем твоя беда?

— Если скажешь, узнаю.

— Ты слишком привык к успеху. А он не бывает постоянным.

— Соглашусь с тобой. Но я уже такой и другим не буду.

— А вот это никто не знает. Ну, хорошо, давай перейдем к конкретике. Чем я могу тебе помочь?

— Если бы знать, — вздохнул Святослав. — Но только ты и можешь помочь.

— Не слишком ли трудная задача?

— Трудная, — согласился Святослав. — А что делать? Мне позарез нужно снова установить связь со временем. Если этого не сделаю, то, как режиссер, я погиб.

— И ты хочешь, чтобы я тебе помог?

— Да. Хочу посмотреть, как у вас все это происходит. Может, тогда я обрету что-то новое. Наверное, я незаметно для себя исчерпал свои прежние возможности.

— Должен предупредить, это опасно. На нас совсем скоро власть обрушит репрессии. Можно загреметь в тюрьму.

— Это было бы здорово!

— Ты так считаешь. Русская тюрьма совсем не то, что голландская или норвежская. Это филиал ада на земле. Тебе там точно не понравится.

— Не сомневаюсь, но возможно, это как раз то, что мне нужно.

— Ну, если ты хочешь там оказаться, я могу тебе это почти гарантировать. Вот только потом не пеняй на меня. Я тебя предупредил.

— Спасибо за предупреждение, я уже давно сам несу за себя ответственность. Будем считать, что мы договорились?

— Да, — подтвердил Азаров.

Святослав направился к выходу из комнаты. Внезапно остановился.

— А где Соланж? — спросил он.

Азаров посмотрел на брата и отвел глаза.

— Ее тут нет и, наверное, уже не будет, — ответил он.

Азарову показалось, что в глазах брата засияла радость. Но так это или не так, понять не успел, Святослав стремительно вышел из комнаты.

Михаил Ратманов пил непрерывно уже целый час. Была опорожнена одна бутылка и тут же открыта следующая. Но самое удивительное, что, несмотря на влитую в себя большую дозу алкоголя, он не пьянел. Точнее, пьянел, но как-то не так, как обычно. Движения были неровными, ноги неуверенно держали тело, руки плохо слушались, а вот сознание было ясным, оно не подчинялось алкогольным парам. А именно его он хотел в первую очередь отключить.

Так плохо ему в жизни еще не было. Ярость клокотала в нем, как вулканическая лава, но он не мог позволить себе выпустить ее наружу. Разве только ударить ногой стул или шкаф. Но то были крайне слабые паллиативы. Ему нужно было нечто гораздо сильней. Требовался человек, на кого в такой ситуации он может обрушить свой гнев? Но его как раз было трудно найти. Наоборот, он вынужден таиться от всех, скрывать свои мысли и чувства.