Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара

Ряска в глазах юродивого смотрела тепло и непонимающе.

– Бей жидов… – начал было он снова, но Пирогов остановил его, подняв руку. – Хватит.

Краском подергал себя за бороду.

– Убьют его. Как пить дать убьют. Люди злые, а он хоть и убогий, а такое говорит, что родному отцу не спустишь. Короче, так… – сказал он и задумался.

Регнушев слушал с вниманием.

– Берете сейчас бутылку самогона. Ведете этого, – он кивнул на Дыренка, – к реке. Там вливаете в него бутылку…

– А ежли не будет?

– Не будет, заставьте. Они, юродивые, как правило, уважают водочку-то. В общем, поите его, чтоб на ногах не стоял. Как упадет, укладываете в лодку и прочь ее от берега. Часов через пять-шесть течение принесет его в расположение белых. Там пусть и поет свои песни. Те его хотя бы не пристрелят. Приказ понятен?

– Так точно.

– Самогон купите у моей хозяйки. Деньги… – Он порылся в кармане, положил в протянутую ладонь несколько смятых бумажек. – Должно хватить.

– Вопрос можно?

– Хоть два.

– А когда мы белых выбьем и он снова у нас окажется, что делать будем?

– Сначала выбить надо.

– Ну а все же?

– Опять вниз по течению отправим.

– А потом?

– И потом.

Пирогов помолчал и добавил:

– Пока его в море не унесет.

– А там?

– А там пусть море решает, что с ним делать. Вам ясен приказ?

– Да.

– Не «да», а так точно! – весело возвысил голос краском.

– Так точно, – послушно повторил вестовой.

– Выполняйте.

– Юнкер, тут сметана! – услышал Осташин снизу возглас Потоцкого.

– Я не юнкер, я ополченец.

– А, бросьте, – сказал Потоцкий, садясь на верхнюю ступеньку рядом с Осташиным. – Юнкер, ополченец – одна материя. Так вы будете сметану?

– Нет, – чуть задрав голову, отвернулся тот.

– Зря.

Потоцкий засунул в горло кувшина два длинных и тонких, как револьверные стволы, пальца, облизал их, жмуря глаза и подергивая плечами от удовольствия.

– Не сметана, поэзия! Бальмонт! Северянин!

– М-мародерство.

– Что? – с веселым удивлением взглянул на него Потоцкий.

– Да! Это м-мародерство, то, чем вы сейчас занимаетесь.

– Вот так номер! Нас посадили в погреб и через час, мало два, расстреляют, а вы говорите, что угоститься сметаной из этого каменного мешка – грех?

– Именно! – дрожащим голосом произнес Осташин.

– Вы идиот. Не обижайтесь, но это так, – сказал Потоцкий, облизывая пальцы. – Какая сметана!..

Полупрозрачное, будто составленное из восковых конструкций лицо Осташина передернулось.

– Как вам будет угодно, – звеня, произнес он.

– Да не ерепеньтесь вы, – с усталостью в голосе сказал поручик. – Мы сейчас в одной лодке. И лодка наша, к сожалению, сильно течет. – Он поставил кринку на ступень возле щелястой двери погреба. – Нам надо что-то придумать, Осташин. Мне двадцать семь, и я совершенно не хочу умирать. У меня невеста и мама в Тарнополе.

– П – поздравляю.

– Спасибо.

Потоцкий похлопал себя по карманам кителя и брюк, потом вспомнил, что серебряный портсигар его час назад отобрали номаховцы перед тем, как посадить в погреб, и разочарованно поморщился.

– Юнкер, вы знаете, что нас расстреляют?

– Я ополченец. Знаю.

– У меня есть план. Даже скорее полплана. Не ахти, но все-таки…

– И что вы выдумали?

– Попробую спасти себя и вас. – Потоцкий в задумчивости принялся сгибать пальцы на левой руке. Каждый хрустнул. – Пять. Это к удаче, – отметил он. – В общем, план такой. Я говорю, что являюсь агентом красных. И знает меня только начальник контрразведки дыбенковской дивизии. Как его?.. Шейнман. Только он. Шейнман сейчас, по нашим данным, тяжело ранен. Поэтому разбирательство затянется. На неделю, может, на две, не знаю. В нашем положении и за полчаса спасибо скажешь. У Номаха с красными сейчас мир и прочее «в человецех благоволение». Сразу расстрелять не должны. Станут запрашивать Дыбенко и Шейнмана. И тем временем вытягивать из меня, что я знаю.

– И при чем тут я?

– Я скажу, что вы были главным моим осведомителем, поскольку являетесь племянником Слащева и состоите при нем ординарцем.

– Что? Осведомителем?

– Не кипятитесь. Я скажу, что вы невольно, по дружбе, выбалтывали мне все, что слышали и видели в штабе. Я вступлюсь за вас, понимаете? Попрошу сохранить вам жизнь. Вам сколько, шестнадцать? Семнадцать? Вот видите. Думаю, на время разбирательства вас тоже пощадят. А там… Жизнь непредсказуема. Будем искать шанса сбежать. Почти уверен, найдем. Это же номаховщина, бардак…