Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара

– Вот тоже… Кто не строит царства небесного на земле, недостоин его и на небе. Царство мое – царство любви. Не ненависти и не принуждения, а любви. И тот, кто не пытается мое царство на земле строить, не нужен мне и никогда нужен не был.

– Вот как… – удивился Номах.

– Только так! А ты что думал? Что мне безвольные да бессильные любы? Ну, нет.

– А как же кровь?

Под сводами установилась тишина. Даже ветер стих. И только пылинки продолжали свой сверкающий полет в огромном воздушном кристалле храма.

– Крови я тебе, Нестор, не прощу.

Номах несколько раз кивнул. Глаза его были закрыты.

– И не прощай. Я сам себе не прощу.

Он поднялся со ступеней и пошел к дверям.

– Заходи, – раздался голос за его спиной. – Я ждать буду.

– Обязательно, Господи. Конечно…

– И еще, Нестор… – прозвучало, когда он уже почти вышел из храма. – Чтобы ты не обманывался…

Номах замер, нехорошая тревожащая тишина навалилась на него.

– Да! – нетерпеливо сказал он.

– Это сон, Нестор, – раздался усталый голос. – Сон… Иди.

У краскома Пирогова болела голова. Вчера вечером он купил у хозяйки бутылку самогона и потихоньку, за закрытыми ситцевыми занавесками выпил ее.

При бойцах и сослуживцах он к водке не притрагивался, считал, что это разлагающе действует на дисциплину.

Пока пил, успел написать письмо невесте Наташе, ожидающей его возвращения в далеком Ельце, а также товарищу Ленину, не подозревающему о его существовании в еще более далекой столице.

Утром он перечел оба послания и одно из них, адресованное председателю совнаркома, сжег в печке.

– Все правильно написал, но не так надо… – говорил он, глядя на корчащуюся бумагу.

Вошла хозяйка, молодая разбитная бабенка, вся, словно снеговик, составленная из овалов, шаров и прочих округлостей.

– Поправить здоровье не желаете, товарищ командир? А то ровно бы неможется вам. – Она улыбнулась и с деланной скромностью потупила глаза.

Пирогов помялся, почесал бороду.

– Ну, если один стаканчик только…

Он едва успел выпить стопку и закусить перьями молодого едкого лука, как дверь отворилась. Вестовой Регнушев, стройный и ясноглазый, больше похожий на молодого монашка, чем на сына харьковского крестьянина, не переступая порога, заглянул в хату.

– Товарищ краском, там ребята убогого поймали. Ругается скверно.

– Что значит ругается?

– Повторяет то и дело: «бей жидов и комиссаров». Как заведенный.

– И все?

– Нет. Еще еду у бойцов клянчит. Только молча. Тычет пальцами на хлеб и себе на рот показывает.

– Да то ж Дыренок, – подала голос хозяйка.

– Дыренок? – переспросил Пирогов. – Что еще за фрукт?

– Дурачок наш. С рождения слова не говорил. А тут пришли белые и с ними доктор какой-то. Хороший доктор. У Крысанихи роды принял. Бабы сказывали, не он, померла бы. Он и Дыренка говорить заставил. Правда, только этим словам и успел выучить. «Бей жидов и комиссаров». Да.

Она спохватилась, прикрыла рот рукой. В глазах плеснул неподдельный испуг.

– Ох, простите.

– Ничего.

– А то вдруг вы из жидов. Обидитесь, не ровен час.

Пирогов почувствовал, как внутри головы словно бы прокатилось чугунное ядро.

На лбу выступила испарина.

– Не из жидов я, – сухо ответил.

Он повернулся к вестовому.

– Регнушев, что вы там стоите? Заходите в хату.

«Монашек» вошел.

– Ну? – спросил Пирогов молодку. – Дальше-то что?

Ядро, прокатившись по стенкам, вдруг стало легчать.

– А на том и все. Обучил он его этим словам, а тут и вы наступили.

Дыренок сидел, привязанный за щиколотку к столбу закуты возле кулацкого дома, определенного под штаб. Он ни на кого не обращал внимания, был весел и корчил рожи, отвечая на какие-то происходящие внутри его головы события. Глядел в усыпанную сухим навозом землю и временами восклицал свое единственное «бей жидов и комиссаров».

– Э, парень, – тронул его за плечо Пирогов.

Выпитая впопыхах полновесная стопка окончательно растворила тяжесть в голове, и краском облегченно вздохнул.

Дыренок поднял зеленые, как прудовая ряска, глаза, заулыбался беззубым ртом.

– А! Бей жидов и комиссаров, – протянул приветливо.

Взгляд Пирогова пробежал по его преждевременно состарившемуся лицу, остановился на ссадине на подбородке.

– Это кто его? – спросил Регнушева.

– Из наших кто-то приложил. Вы ж видите, сквернословит.

Пирогов наклонился к Дыренку.

– Ты еще – то умеешь что говорить?