Якуб Малецкий - Дрожь

– Поди-ка сюда, Себусь, сядь рядом. Дай ручку. Послушай. Ты ведь знаешь, что дедушка был уже очень болен, правда? Ты не понимал, что он говорит, помнишь? Так вот, сегодня ночью дедушка отправился на небо. Умер.

– Умер?

Мама кусала губы и кивала головой: да, умер.

– Ну и дела.

– Но не волнуйся, он уже в небе. Ушел на небо.

Себек немного подумал, а потом спросил:

– Это хорошо, да?

– Да. Это хорошо.

– Ага.

– Не грусти. Дедушка тебя очень… – она кашлянула и закрыла лицо рукой. – А теперь иди в комнату. Потом поговорим.

В прихожей мальчик обернулся и поморщил лоб.

– Мама?

– Да, солнышко?

– А ты не умрешь?

– Я? – Эмилия улыбнулась и прикрыла глаза. – Нет, солнышко, я не умру.

Себек смотрел на нее недолго, а потом вернулся к себе в комнату, к солдатикам.

На похоронах он плакал, хотя, по сути, не понимал почему. Мама тоже плакала.

Он сидел в первом ряду, между мамой и бабушкой. Справа, недалеко от них, видел дядю Казика, который приехал с утра и привез ему пачку халвы. Мама не разрешила сразу попробовать.

Перед ними лежало множество цветов, чуть выше поблескивал продолговатый деревянный ящик. Ксёндз выглядел так, будто всю жизнь ел один смалец, а литургия ужасно затянулась.

Наконец все встали. Дядя взял его за руку, а мама с бабушкой подошли к ящику и копошились над ним. Мама рыдала.

Себек вырвался, подбежал к ящику и, встав на цыпочки, заглянул внутрь. Там лежал дедушка.

У него были закрыты глаза и слегка приоткрыт рот. Одет он был не так, как всегда. Кожа сизая, руки обвязаны узорчатой лентой.

Дядя подбежал, схватил его под мышку и оттащил. Бабушка теперь тоже рыдала.

Эмилия прижала сына к себе и вывела на улицу.

– Дедушка весь серый, – сказал он, задирая голову, когда они вышли во двор.

Мама отвернулась и некоторое время делала что-то с лицом. Вскоре, однако, опять на него посмотрела, взяла за руку и вместе с остальными собравшимися присоединилась к процессии за ящиком, который несли четверо мужчин.

– Тебе показалось, – сказала она, и все пошли.

Потом был обед и много еды, а затем они вернулись домой, и Себек мог наконец попробовать халву, привезенную дядей Казиком. Поразительно сладкая, она была вкуснее всего, что он когда-либо ел.

Когда ему исполнилось десять, мир начал сжиматься.

Все чаще приходилось киснуть дома. Вечера превратились в одну большую скуку. Никаких прогулок, никакого футбола, никаких мелких краж. В итоге он смотрел глупости по телевизору и читал глупые книги. Из магазина Гурной пропали даже вафельные рожки. После работы мама шла к соседям, или соседи засиживались у нее. Кухня наполнялась разговорами и густым сигаретным дымом.

Раз в месяц у них ночевал дядя Казик, и тогда было очень весело. Дядька любил дурачиться, постоянно ругался, приносил ему рисунки, вырезанные из журнала «Фантастика», и рассказывал истории о драконах, чудищах или космических кораблях. Кроме того, он мог развеселить любого: толстая Рачковская от одного его вида лопалась со смеху. Себек быстро сделал вывод, что, когда вырастет, хочет быть таким, как дядя Казик.

Порой приходилось ночевать у Рачковских. Мама в это время стояла в очередях, меняясь с бабушкой. Юлек Рачковский был худым коротышкой, но собирал газетные вырезки с голыми бабами. Они рассматривали их перед сном.

На косяке кухонной двери появлялись новые засечки с датами. Себастьян вставал у двери, а мама отмечала его рост. Апрель 1983 – 135 см. Март 1984 – 142 см. Июль 1985 – 150 см. Сентябрь 1986 – 157 см. Однажды вечером, нарисовав очередную черточку, она сообщила Себеку, что хочет ему кое-что показать. Поцеловала сына в макушку и вручила сложенный вдвое листок.

– Тебе уже тринадцать, ты умный мальчик, – начала она. – Это письмо от дедушки Бронека.

– Но ведь дедушка умер.

– Он написал его, еще когда был жив. Я подумала, вдруг ты захочешь сохранить его себе. Прочитай.

Он развернул листок. Разборчивый наклонный почерк с большим количеством завитушек.

Эмилька!

Спасибо тебе за счастье, которым ты меня одарила. Оно началось, еще когда я узнал, что мое старческое утешение находится в лоне матери. И вот уже почти три года Себусь радует меня, хотя иногда бывает, что он болеет, тогда я невольно расплачусь, а как увижу его, на сердце сразу легчает. Мне грозит слепота, ты знаешь, но не дает пасть духом мысль, что придет Себусь, приласкает деда, попросит измерить рукой, какой большой он вырос. Не знаю, как все закончится. Похоже, я стану узником четвертого этажа, но даже тогда, подумав, что придет Себусь, не буду торопиться в могилу. В общем, надо молить Бога, чтобы я мог еще немножко пожить, ведь на все Его воля.