Александр Сегень - Эолова Арфа

— При чем тут это? — вспыхнула Лида. — В кино главное не политика, а искусство. А фильм сильнейший.

— В кино все главное, и прежде всего — историческая правда. Если она нарушается, мне такое кино не нужно, будь оно хоть трижды душещипательным.

— Вот-вот, то, что для всех пронзительное и возвышающее, для тебя всего лишь душещипательное.

— Неправда, я не такое бревно, чтобы не отличать возвышенное от душещипательного.

— Просто хочешь вопреки всем свое мнение...

— Ну, знаешь ли...

— Ну, знаешь ли! Не хочу больше с тобой разговаривать, раз ты такой.

— Какой?

— Самовлюбленный и напыщенный.

— Ну и ладно! Пожалеешь еще!

— Нет, не пожалею. — И пошла прочь своей изящной походкой, оглянулась и выстрелила: — Бревно! Бревно! Бревно! Ёлка-палка!

Незримов горел от негодования:

— Не случайно в ее фамилии бес запрятан!

Взял да и подкатил к Ларионовой:

— Алка, ты мне нравишься, выходи замуж.

Она рассмеялась:

— Не получится.

— Почему это?

— Не хочу быть Незримовой. Алла Незримова — фу!

— Можешь под своей фамилией оставаться.

— Ну уж нет, жена должна носить фамилию мужа.

— А чем Алла Незримова плохо?

— Не нравится, вот и всё. Эол и Алла тоже как-то смешно звучит. Будут дразнить: Ёлка-Алка.

— Ну и ладно! — разозлился он. — Пожалеешь еще!

Конечно, подкатывал он к ней несерьезно, Алка хоть и красивая, но не в его вкусе. А Рыбников как-то пронюхал и строго напомнил о себе:

— Если кто к ней будет лыжи вострить, убью и не раскаюсь.

Бедный Коля! Алка крутила любовь с кем угодно, только не с ним. Первым делом — с Натансоном. Он работал вторым режиссером как раз на том довженковском «Мичурине».

— Брось, Алка, — уговаривал ее Коля. — Ну кто такое этот Натансонишко? Вечный вторежик. То у Пырьева, то у Довженко. Кстати, мне вот ни тот ни другой не нравятся.

— А мне нравятся.

— Ну конечно! Куда нам! Там ведь и Жаров снимался, и Бондарчук. Кстати, у тебя с ними ничего не было?

— Не хамите, Рыбников!

— А с самим Довженко?

— Если бы с самим, я бы не такую малепусенькую роль имела.

А потом случилось и совсем страшное — Алку окрутил не кто-нибудь, а самый близкий Колькин друг Вадик Захарченко, сосед по общежитской комнате. Коля стучится, а дверь закрыта изнутри и ее никто не отпирает. Слышно только, как шушукаются. Он отошел подальше, встал у окна, полчаса ждал, вдруг из двери высунулась голова Захарченко, зыркнула по сторонам, Коля еле успел за угол спрятаться, и вот уже — мать честная! — из той же двери вытряхнулась кудрявая голова, тоже оглянулась по сторонам, никого не заметила и потянула за собой всю остальную Ларионову, как ни в чем не бывало зашагавшую по коридору общаги. Удар ниже пояса!

Захарченко не извинялся, он извивался, готов был сгореть перед другом. Коля угрюмо молчал. Наконец произнес:

— После такого... Веру в человека... Только скажи: у вас серьезно или так только?

— Если честно, Коля, то серьезно.

— Вадик-гадик!

— Ну Коля!

— Да что «Коля»... Ладно, братцы-кубанцы, совет вам да любовь, как говорится.

Новость быстро разнеслась, все ждали, что Рыбников с кем-то поменяется и не будет жить с Захарченко, но этого не случилось. Мучился, но оставался с Вадиком. Пробовал переключиться на другую девушку. А хоть бы на Клару Румянову, тоже актерку мастерской Папы и Мамы. Нарочно, чтоб видела Ларионова, ухлестывал за крошечной Кларой. Очередную стипуху утяжелил занятыми у других ребят рублями и купил золотые часики. На глазах у Алки вручил их Румяновой:

— Вот, так сказать... Хочу, чтоб ты была со мной...

Хлоп! — вместо Клары ответила ему пощечина:

— Ты что, меня за продажную принимаешь? И не подходи больше!

А часы полетели в окно. И полетят потом дальше, чтобы прилететь в фильм «Девчата», только там Рыбников в роли бригадира лесорубов Ильи Ковригина разбомбит их каблуком сапога. А чтобы раздать долги, Коля потом долго одной гречкой питался, и она тоже попадет в «Девчат», чтобы Ковригин ее лопал из алюминиевых мисок.

Да уж, кипели страсти в институте кинематографии! Вот ведь жизнь была — что ни день, то событие.

Лида продолжала дуться, да еще узнала про Алку:

— Ну ты, Незримов, и подлец же!

— Это еще почему?

— Ларионова-то расчирикала всем, как ты ей предложение делал.

— А почему это тебя так взволновало? Я же для тебя всего лишь бревно.

— Просто не ожидала, что такое бывает. Сначала одной девушке предложение, через месяц — другой. «И целы башмаки, в которых шла в слезах, как Ниобея». Обходи меня стороной за версту, Незримов, понятно?