Александр Проханов - Горящие сады

И он легонько во тьме тронул плечо Боброва, и тот молча, благодарно кивнул. Лежали, засыпали, окруженные тьмой, тишиной.

Ему казалось, он спал мгновение и проснулся от тревоги, превращавшейся по мере его пробуждения, через серию сердечных ударов, в ужас. Будто кто*то смотрит в землянку шевелящимся мерцавшим лицом, то ли скалится, то ли беззвучно хохочет, вдувая в блиндаж ядовитый тончайший ветер. Круглое отверстие неба было в лохматых, шевелящихся звездах, словно небо двигалось, проносило мимо проема свои светила. Это чувство сорванных с основ, падавших звезд усилило его ужас почти до крика, и он, оглядываясь на спящего Соломау, перебрался через него, выкарабкался наружу. Небо колебалось, пульсировало. Гнало сквозь себя волнообразную огромную судорогу, толкающую звезды, сбивающую их в липкие сгустки, открывающую зоны пустоты и тьмы. Словно в небе действовала громадная перистальтика, мучилась непомерных размеров жизнь, и это страдание, этот ужас неба слетал на землю.

Он смотрел вверх, чувствуя, что там, на страшном от него удалении, что*то совершалось и гибло. Не умел объяснить себе — что. И это крушение, совершавшаяся в небесах катастрофа откликались в нем паникой и безумием.

Все вокруг чувствовало эту конвульсию неба, пробегавшую по космосу судорогу. Мерцала и вспыхивала листва. Деревья страдали стволами, мучились ветвями, корнями. Шуршали в траве бесчисленные, кинувшиеся в бег насекомые. Муравьи, жуки, пауки сталкивались, кусали и пожирали друг друга. Мчались невидимые, гонимые в лесах антилопы.

Он видел: из неба что*то приближалось к земле из далекой, крохотной, металлической спирали галактики. Раскручивалось, увеличивалось, врезалось с бесшумным секущим свистом. И это «что*то» было погибелью, всеобщей, летящей на всех. И среди этой всеобщей, летящей на землю погибели он различил, как тончайший заостренный луч, свою собственную, выделенную ему одному смерть. Нацеленную только в него, углядевшую его на земле, захватившую его в свой прицел, знающую о нем все до конца, все его перемещения и пути, легким движением своего острия не выпускающую его из вида. Оружие из космоса стерегло его своим лучом с колыбели, и от него не уйти, не укрыться ни в блиндаж, ни в бункер, не заслониться мыслью о матери, о детях, о Родине.

Он чувствовал свою гибель как летящую на него неизбежность. Земная жизнь вместе с ним, обезумев, стремилась куда*то, вырывалась из грунта и тверди, силилась одолеть гравитацию. Но земля удерживала ее на себе, отдавала под удары небес.

Это длилось одно мгновение, помутившее его разум. Он очнулся от окрика Соломау:

— Карлуш, ты что?

— А?

— Что с тобой, Карлуш?

— Сейчас…

Небеса умолкали, стихали. Звезды разноцветно сверкали. Мимо, кроткий, бесшумный, летел светлячок, сгибая невидимые стебли травы.

— Карлуш, иди отдыхай.

Он снова спустился в землянку, вытягиваясь на нарах, замирая, неся в себе чуть слышные невнятные содрогания. А проснулся — увидел стоящего Соломау, опоясывающего себя кобурой. Зев в землянку, словно накрытый латунью, желтел от зари.

Бобров лежал один в кустарнике, в его проницаемой зеленой оболочке, в камуфляже солнечных пятен. Смотрел на поляну, пустую, чуть выпуклую, словно воспалившуюся за ночь от нанесенного ей надреза. В пространстве света и воздуха, невидимые, присутствовали прицелы оружия. В самом центре, где топорщилась желтоватая гривка травы, таился заряд. Туда, из-за кромки леса, Бобров мысленно снижал самолет, подводил его распростертые, с пропеллерами плоскости к этой желтеющей гривке, толкал и опрокидывал взрывом. Из-за многоярусного слоистого дерева, где скрывался пулемет Соломау, он вытягивал колючие, бледно вспыхивающие пунктиры, буравящие белые борта черной серией дыр. Многократно взглядывал на часы, ожидая немедленного действия. Торопил его, хотел, чтобы оно скорей совершилось. Срок появления самолета давно истек. Было пусто и солнечно. Куст наполнился душным сухим жаром. Солнце сквозь листву жгло его быстрыми скользящими прикосновениями.

Он старался представить себе самолет «Командор-700» в своем будущем фильме — белый с красными линиями, на бетонной дорожке у застекленного ангара, на аккуратно подстриженном поле аэродрома, и летчик спортивного вида, голубоглазый, англосакс или бур, садится в кабину, кому*то машет, может быть женщине, и пускает винты. Представлял самолет над границей, видя, как лихо, на бреющем, прорывается он в Мозамбик, оставляя за хвостовым оперением ошеломленный наряд пограничников, запоздалую пулеметную очередь. Не набирая высоту, в сверкании винтов летит над саванной, огибая города и дороги, над бурым клубящимся войлоком с мгновенным проблеском реки и болота, пробивая стеклянные шары утреннего нагретого воздуха. Приближал самолет к поляне, ожидая услышать звук двигателя, увидеть стремительную над деревьями тень самолета. Но небо оставалось пустым. По гибкой, у глаз струящейся ветке ползли муравьи. Мерцала медовая, из разрыва коры вытекавшая смолка, и мерно и плавно над поляной парила большая птица.