Александр Проханов - Горящие сады

— Как вы поступили с предателем?

— Мы его уничтожили.

И опять воображение устремилось туда, в близкий, грозный, ему приоткрывшийся мир. Он уже думал о том, как снимет сцену уничтожения предателя.

— Как вы узнали, что он предатель? Чем он себя обнаружил?

— Начались провалы операций.

— Каких, если можно?

— Можно. Это было давно. Нападение на полицейский патруль в Давейтоне. Минирование здания сталелитейной компании в Йоханнесбурге. Атака на ферму в Тсипизе. Создание склада оружия в Умплази. Наши товарищи гибли, попадая в засады. Их расстреливали на дальних подходах к цели. Кто*то из тех, кто был связан с планированием операций, информировал полицию и безопасность. Мы сверили множество фактов. И подозрение пало на него. Тогда мы посвятили его в ложную операцию, в якобы замышлявшееся минирование супермаркета в Порт-Элизабет. Полиция оцепила супермаркет и три часа вела обыски и облавы. Мы изобличили его. Судили и уничтожили.

— Как все это было? Суд, истребление…

— Это было не теперь, а давно. Я не был с этим связан, — уклонился Микаэль от ответа.

— Как его звали? Как мне назвать его в фильме?

— Назовите его просто Чики.

Бобров вдруг ощутил мгновенную, опустошающую тоску и усталость. Будто кто*то в единый миг отнял у него весь запас его жизненных сил. Его дух, томясь и предчувствуя, желал обрести себя в иных, не связанных с бедой состояниях. В простоте и свободе, вне тайных умолчаний и хитростей, связанных все с той же бедой, с ненавистью, с пролитием крови. Его дух стремился к иной земле и природе, к той далекой, почти неправдоподобной поре, когда он, юный, любимый и любящий, сидел с друзьями в застолье. Пели хором древнюю степную песню, про коней и орлов, про «зелен сад», и душа стремилась к душе, душа обнималась с душою. Теперь, пролетев по незримым кругам, не найдя былого застолья, его дух, утомленный, вернулся, опустился к столу, где лежал чертеж боевой операции.

— Я признаюсь вам, Микаэль, мои прежние картины были далеки от тех проблем. Были далеки от крови. Когда я готовился к этой поездке, я изучал материалы, читал статьи и книги, и мне казалось, я многое понял. Но теперь я вижу, что все гораздо сложнее. И черные могут оказаться врагами, и белые могут оказаться друзьями.

— Вы правы, Карл, здесь все иначе. Признаюсь, я сам в начале пути исповедовал принцип: «Африка — черным!» Был, если угодно, черным расистом. Одна листовка, которую я расклеивал в колледже, призывала: «Сбросим всех белых в океан». Поверьте, мне не легко далось новое сознание. Для этого мне пришлось пройти через камеру пыток, где черный сержант пытал меня током. Через побег из тюрьмы, — два белых юриста помогли мне в побеге и укрыли меня. Оказалось, что и черные предают и пытают черных. И черные богачи сосут кровь из черных рабочих. Мы сейчас понимаем: нельзя допустить, чтобы наша борьба зашла в расовый тупик. Я верю: в будущей социалистической Южной Африке станут жить, как братья, забыв прежние распри, покончив с прежней враждой, черные, белые, цветные. Это долгий, мучительный путь. Братство наступит не завтра. Но зародышем этого братства является наш АНК. Мы, члены Конгресса, белые, черные, цветные, живем вместе, рискуем вместе, погибаем вместе. У нас общие идеалы, общая судьба. Опыт, выстраданный в недрах АНК, мы принесем в будущую свободную Южную Африку.

И в нем, в Боброве, в ответ на этот политический, похожий на исповедь монолог, — внезапное понимание, обретенье метафоры. Все той же, никуда не исчезнувшей, кочующей из одной его работы в другую. Возможность той истинной жизни, тех «цветущих садов», о которых пели когда*то в застолье, — мелькнула в глазах африканца, откликнулась горячей бесшумной вспышкой.

Встали, пожали друг другу руки.

— Если сочтете возможным, приходите сегодня послушать «Амандлу».

— Благодарю за билет. Приду.

Провожал Микаэля. Выглядывал в коридор. Осторожно выпускал. Поворачивал ключ в замке.

Вернулся к столу и сидел неподвижно, присутствуя одновременно в разных пространствах. Здесь, в гостиничном номере, перед кипой смятых газет. На юге, в холмах Тран-скея, где визжали тормоза полицейских машин и кто*то бил по «Лендроверу», одевая машину бледным огнем. И далеко, на севере, где жена и дети сидели за накрытым столом, и в их любимых лицах и в стеклянной вазе, наполненной зимними яблоками, отражалось неяркое московское солнце.

Работа, которую он замышлял, была об Африке. Об африканском горе, африканской борьбе, африканском стремлении к правде. Но он, режиссер, хотел, чтобы картина была важна соотечественникам. Жителям среднерусских сел, погруженных в вековечные пшеничные и ржаные заботы. Сибирякам, в непролазных топях возводящим города и заводы. Ученым, хозяйственникам, бьющимся над решением мучительных проблем экономики, исследующим боли и противоречия развивающегося общества. Ценителям культуры, связавшим свой дух с народным искусством и творчеством. Он хотел, чтоб картину об Африке советские люди восприняли как свою.