Александр Проханов - Горящие сады

— Ты, Иван, бери с собой свой переводчик, — говорил Саид Исмаил. — Знаешь, — он обращался к Мартынову, — такой у него есть переводчик, очень красивый.

— Правда, Михалыч? — Мартынов обернулся к Волкову.

Они сделали поворот и снова вернулись на пологий склон, ярусом ниже. И снова была река, и приближенное голое корявое дерево, и перед деревом белела ослица, смиренная, неподвижная, предназначенная бог весть для кого на безлюдной пустой горе.

— Если будешь писать жене, передавай привет от Саид Исмаил. Скажи, приеду пирог кушать. Буду плов учить делать, настоящий афганский плов.

— Напишу! — смеялся Мартынов. — И жене напишу, и теще!

Они вернулись на склон, на его нижний уступ, и теперь, набирая скорость, мчались над самой рекой, над волнистым черно-синим перекатом, и Волков смотрел, как между рекой и обочиной, раскинув корявые ветки, приближается дерево и белая ослица, привязанная к стволу, покорно кого*то ждет на бестравой каменистой земле. Всматривался, готовый поравняться на миг, пролететь, позабыть навсегда.

— А ты знаешь, Михалыч… — повернулся к нему Мартынов.

Их шатнуло взрывом, тупым, расчленяющим железо ударом. Тугой короткий огонь швырнул машину на склон, выламывая из нее узлы, проволакивая обшивкой. Колотясь, она взлетела по склону, задержалась на миг и с жестяным громким стуком прокатилась обратно, переворачивалась, рушилась на дорогу, начинала гореть.

Волков, оглушенный болью, ослепленный вспышкой, был выброшен из дверей. Не теряя сознания, чувствуя набегающую из разбитого лба волну крови, видел, как кувыркается на горе машина, готовая расплющить лежащего на склоне Саида Исмаила, и усилием ужаса отводил от его головы колотящийся короб, простучавший на дорогу, одевшийся пламенем. В обломках он видел скрюченную фигуру шофера и бьющегося, кричащего Мартынова. Кинулся на крик, удивляясь своей способности двигаться, смахивая с бровей набегавшую кровь. Передняя дверца была вырвана, крыша смята, и Мартынов, зажатый металлом, дергался и выкрикивал. Волков, упираясь ногой в стойку, тянул его что было сил из дымящейся кабины, выволакивал на дорогу. Видел запрокинутое, мертвое, страшное лицо шофера с выбитым кровавым глазом, его оскаленный, с поломанными зубами рот. Укладывал Мартынова на асфальт, успевая заметить, как вывернута в колене его нога и волочится рука, открывается в коротких бессмысленных криках рот под окровавленными усами, и в синих побледневших глазах — ужас и боль.

Саид Исмаил шевельнулся на склоне. Попробовал сесть, снова свалился на бок. Не вставая, отжимаясь рукой, стал продвигаться вниз, останавливаясь, ощупывая ладонью голову. Когда он спустился к шоссе и, шатаясь, встал у обочины, прогремел выстрел. Пуля ударила в асфальт, оставила белую метину и с вибрирующим медленным звуком пролетела над Волковым.

— Давай его сюда, за кювет! — крикнул Волков, и они вдвоем с Саидом Исмаилом грубо отволокли по земле цеплявшегося, стонущего Мартынова, перевалили через мелкую канаву кювета, опрокинули на спину за каменным невысоким бруствером. Отсюда вершина была не видна. Осыпь вела к реке. На осыпи близко стояло одинокое дерево с привязанной белой ослицей. Волков очнулся от ужаса, от машинальности движений, поразился неясному совпадению с чем*то. И опять грянул выстрел, пуля ударила в насыпь, с шорохом вошла в гравий и там успокоилась.

— Мина. Засада. — Саид Исмаил, хрипя и отплевываясь, держал на весу перебитую кисть. — Шофер?

— Убит. — Волков глядел на раскрывающийся беззвучно рот Мартынова.

— Мартынов, ты как? — Саид наклонил к раненому свое страдающее широкогубое лицо.

Ударил выстрел. Взметнул в стороне солнечный фонтанчик, Волков поднял автомат Мартынова, неловко, боясь задеть ссадину, накинул ремень.

— Оружие где? — спросил он у Саида.

— Машина осталась. Только это. — И он, задрав край робы, вытащил пистолет. — Только вот.

Все обозначилось во всей очевидной ясности: вершина горы со стрелками, которые рано или поздно начнут спускаться к дороге, где горела машина. Невысокая каменистая насыпь, за которой они укрылись, недоступная прицелам с вершины. Крутой откос к реке с усохшим деревом и привязанной белой ослицей тоже вне пределов стрельбы — обширное, освещенное солнцем пространство, вдруг понятое во всей простоте, существовавшее всегда, и они, появившись здесь, должны скорее в него вписаться своей жизнью и смертью.

Снова чмокнул выстрел, пуля, не тронув бруствер, прошла выше в пустом солнце, невидимая, упала в реку, среди мельканий и блеска.