Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

– Так вам, стало быть, на Осугу надо? – спросил мужик, оказавшийся тем самым рыбаком, который однажды ездил туда на рыбалку. – Тут недалеко.

Так писал об Осуге поэт Александр Михайлович Бакунин, владелец имения Прямухино (или Премухино, как писали в его время), отец знаменитого анархиста. Хотя до Осуги мы уже дошли, до Прямухино было далеко. Надо было еще пройти Пу́дышево, Сосёнки, Дедово, Никольское, Арпачево, Якшино, Фомино, Красное, Волосово, Астратово, Щербово, Далекшино – и про каждое из этих населенных пунктов мне есть что рассказать, так что отложи все свои дела, сядь поудобнее и слушай.

Мы вышли к Осуге как раз напротив Пудышева, у разрушенной мельницы, принадлежавшей мельнику Красноперову, который изобрел особую веялку, придающую муке бархатистость. За это качество мука была названа “Красноперовкой” и высоко ценилась в Петербурге. С Волги зерно по воде шло в Торжок, а из Торжка его развозили по мельницам. Лучшее зерно, естественно, везли в Пудышево. Секрет веялки давно утерян. Несколько лет назад эту веялку по описаниям пытались повторить в пищевом техникуме в Торжке. Не получилось. А так хотелось попробовать батон бархатистого помола! Не сомневаюсь, что неудача была связана с неправильным словоупотреблением: они, конечно же, назвали шпиндель бабкой.

Прошли восемь километров от Прутни до уже ставшей мифом Осуги ровно за двое суток вместо двух часов. Человек, как известно, может пройти за час четыре километра, даже с рюкзаком. И вот мы стоим на деревянном мостике, и под нами не жидкая глина, а сухое дерево. Мы фотографируемся, вернее, я их фотографирую прямо с развалин Красноперовской мельницы, облокотясь левой рукой на знаменитый шпиндель, упираясь коленом в легендарную бабку, заросшую календулой и ромашкой, и они улыбаются, а Витька для смеха делает вид, что прыгает в воду.

– В Америке, – назидательно сказал Женька, – все пользуются “Полароидами”. Это очень удобно, нажал и вынул цветную фотографию.

– А зачем нам в деревне Пудышево цветные фотографии? – спросил я, возмущенный Женькиным низкопоклонством перед Западом. – Они все равно до Москвы превратятся в труху, смешавшись в рюкзаке с носками и сливочным маслом.

Ленка, Женька и Витька пошли в сельпо покупать хлеб, водку, тушенку, краснодарский чай, незрелые помидоры, спички, сигареты “Опал”, слипшиеся ириски и алюминиевую кастрюлю. Я двинулся в сторону избы с надписью “КЛУБ”. Из-за нее выехал трактор.

– Смотри, коня-то мово не напугай! – крикнула трактористу почтальонша. Ее конь, запряженный в телегу, смирно жевал солому и только косился на трактор, выпускавший клубы вонючего дыма. Ленка, Женька и Витька вышли из магазина с потолстевшими рюкзаками.

– Вон почтальонша сейчас в Никольское поедет, – сказал нам мужик, одетый, несмотря на сравнительно теплый день, в телогрейку. – Просите ее, может, подвезет.

– Ну куда я вас всех посажу! – откликнулась почтальонша. – С такими вещами. Кого-нибудь одного – пожалуйста. Это ж конь, а не трактор.

Жалко. Поездка на телеге никак не нарушила бы пешеходности – это ж конь, а не трактор. Автобус непригоден для знакомства с местностью, но лениво плетущийся конь дает, как мне кажется, правильный ритм передвижения. Постоянный скрип колес, равномерное сотрясение вестибулярного аппарата и запах конского навоза создают тот самый каркас восприятия, обеспечивающий единство картины мира, ныне считающееся утерянным.

Дорога шла вдоль реки. Вскоре нас обогнала почтальонша на своей телеге. Потом дорога вышла к большаку, по которому ходили автобусы. Большак поворачивал налево вдоль реки Таложенки, левого притока Осуги. На Таложенке стояло Никольское, Арпачево и деревня Таложенка, куда мы не дошли, потому что Таложенскую церковь, воспользовавшись болезнью Суслова, снесли в 1962 году, а в 1973-м, когда ему стало хуже, снесли и барский дом. Теперь туда ходить незачем.

Прежде чем сворачивать на большак, мы решили “наскоро перекусить всухомятку” – эти три неприятных слова довольно точно передают вкус такой еды, поэтому я настоял, чтобы мы все-таки спустились к реке, развели костер и выпили чаю. Избалованные москвичи презирают краснодарский чай, говоря, что он сделан из веника, но мы за эти дни настолько опростились, что могли бы заварить и метлу.