Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

Цинизм заключался в том, что Женька в приступе мазохизма в очередной раз бросил курить и очень мучился оттого, что Ленка с Витькой не только не бросали, но и не выражали никакого сострадания.

Мы разошлись, потом сошлись, потом куда-то пошли, потом еще куда-то, потом начало темнеть уже по-настоящему, потом дождь пошел уже в полную силу, потом глину развезло до жидкого состояния, потом мы услышали пастуший кнут и пошли на него, это оказался тот самый молодой пастух, а с ним еще пожилой. Это не значит, конечно, что мы сделали круг, просто они пошли по нашим следам и увидели, что следы ведут совсем не в Малые Вишенья, и даже не в Дрембу, и может быть, и мимо Зембли, в непроходимые болота, и пошли за нами, чтобы нас спасти, и постоянно щелкали кнутом, заменяя этим свет маяка.

– Не туда, не туда! – закричал издали пожилой пастух, увидев нас. – Прошли вы тропинку. Там надо было туда, ближе к Вишеньям, а вы, значит, сюда, на Киселевку подались, а потом вижу – и от Киселевки в сторону, а сейчас и вовсе в болото зашли. Да вы еще и без сапог? Как же это можно, без сапог в наших-то краях. Куда вас теперь, я и не знаю. До Вишеньев сегодня вам не дойти.

– Нам теперь нужно любое место, – сказали мы, – чтобы был сосновый лес и вода для питья. Мы там поставим палатки, а утром пойдем к Осуге, а там уже на Никольское, Арпачево и, может быть, на Таложню.

– Тогда вот что, – сказал пастух, обращаясь к молодому, – ты, Юра, отведи их в тот соснячок, где пруд, а я стадо пасти буду.

– Ладно, – кивнул Юра. – Пошли.

Мы пошли за Юрой. Дождь шел с такой же силой, темнело так же быстро, земля под ногами так же хлюпала и засасывала при каждом шаге, лямки намокших рюкзаков так же врезались в онемевшие плечи – но теперь все было иначе. Мы шли совсем в другой тональности и модальности. У нас была цель, которая оправдывала средства. Целью был соснячок у пруда, Зембля, почвенничество, народничество, Осуга, воспетая отцом анархиста, Вишенья, гора Кобылка, цветные глины, черепичный завод, дыхание пространства, пронизанного историко- культурными связями и литературными реминисценциями. Этот край писался как роман, а мы, его читатели, вынуждены были переводить его литературные тропы – метафоры, метонимии и синекдохи – в пешеходные тропы, и каждый образ давался с трудом, потому что ноги вязли в пучинах ассоциаций.

Через час Юра остановился и сказал:

– Дальше сами. Мне пасти надо, – и ушел.

Мы пошли прямо и скоро вышли на довольно большую поляну, которую сзади замыкал сосновый лесок, явно посаженный людьми, так как сосны шли ровными рядами, как типичный пример лесозащитной полосы, о которой Маршак в свое время спрашивал читателя: “Что мы сажаем, сажая леса?” – и сам же себе отвечал: “Мачты и реи – нести паруса”.

Не знаю насчет парусов, но с мачтами и реями он попал в точку: мы нарубили длинных жердей и перекладин и соорудили мачты и реи, на которых развесили мокрые спальные мешки, штаны, надувные матрасы, носки, куртки, рюкзаки, стельки из войлока, стельки из кожи, рубашки, давно утерявшие белизну трусы, – но, как ты понимаешь, для того, чтобы все это развесить, нужно было, чтобы дождь перестал идти, что он и сделал.

А произошло это так. Как только мы вышли на поляну и сняли наши рюкзаки, еще не дойдя до сосняка, я расправил затекшие плечи и сказал:

– Если бы он перестал, я бы ему все простил.

Дождь как будто услышал меня, и, как будто ему нужно было мое прощение, он сразу стал стихать, стихать, и когда мы обнаружили пруд, дождь просто моросил, а когда ставили палатки, он едва капал. Каким-то чудом у каждого в рюкзаке сохранился сухой комплект одежды. Какое блаженство было снять с себя мокрые куртки, ботинки, трусы, майки. Правда, было очень холодно, но все равно это было блаженством, несмотря на пять градусов тепла. Когда мы расставили палатки, было около восьми вечера, и примерно до часу ночи мы сушили, сушили, переворачивая высохшее на другую сторону, перевешивали подгоревшее на более дальние реи и более высокие мачты. Мы делали перерывы только на принятие ужина и нашей единственной бутылки водки, правда, в это время сушение происходило само, потом опять сушили, перевешивали и переворачивали, сушили, пока, разморенные жаром костра, паром сохнущих штанов и выпитой водкой, не упали в палатки и не забылись сном. Во сне до нас доносилось щелканье бича – это мимо нас гнали все то же стадо.

Это был дом. Это была почва. Это была Зембля.

Утром появилось солнце, и мы снова стали сушить, потому что кое-что еще не высохло, а кое-что отсырело за ночь. Потом снова раздалось щелканье бича. Мы стали звать Юру и Антона. Антон подошел и сказал, что Юра не придет, он очень стеснительный, а ему, Антону, необходимо выпить чаю. Но оказалось, что он хочет совсем не чаю. Он взял весь наш запас заварки, высыпал его в кружку, залил водой и стал кипятить на костре. Иными словами, он хотел чифиря. Чифирь, как писал великий Похлёбкин, “обладает психостимулирующим действием, он представляет собой концентрат вредных алкалоидов (в их числе гуанин, а также разрушенный теин), которые в совокупности оказывают разрушительное действие на центральную нервную систему”.