Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

Свободный номер нашелся, не пришлось даже трясти официальными письмами. Мы с Витькой уступили единственную кровать Женьке с Ленкой, а сами устроились на полу на надувных матрасах и спальных мешках. Утром мы с Витькой проснулись рано. Женька спал. Ленка открыла глаза, быстро сообразила, что идти с нами в город будет веселее, чем продолжать спать рядом с утомленным богатырем, оделась и пошла с нами.

Мы перешли речку Тверцу по “железнодорож- ному” мосту – в 1881 году его по дешевке продало городу железнодорожное ведомство, поскольку он был бракованный, но нас он выдержал. Сразу за мостом на правом берегу стояла Крестовоздвиженская часовня, построенная Львовым. Когда я был в Торжке в первый раз, часовня была обнесена различными пристройками и все сооружение было выкрашено ядовито-изумрудной краской. Если заглянуть в щель одного из заколоченных окон, снизу на куполе можно было разглядеть остатки лика, напоминающего “Спас Ярое Око”. Теперь уродливые пристройки были снесены, часовня перекрашена в благородный желтый цвет русского классицизма и на ней вместо вывески “Табаки” висела другая: “Сувениры”. Когда ремонтировали купол, то остатки “Ярого Ока” решительные реставраторы… Страница кончилась, продолжение в следующем письме.

В прошлый раз мы остановились на правом берегу Тверцы около Крестовоздвиженской часовни, построенной Львовым в 1814 году. Правильнее было бы сказать, построенной по проекту Львова, поскольку он умер в 1803-м. Когда реставрировали купол, остатки живописи покрыли ровным слоем белил. Не знаю, почему я сказал тебе, что там были остатки “Спаса Ярое Око”. Я разыскал тот слайд, сейчас он у меня в руках. Там были ленты, лучи, остатки надписи “славимъ”, “крестъ”, “воздв…” и абсолютно ничего похожего на “Спас Ярое Око”. Произошла, как ты уже сам наверняка догадался, визуальная контаминация.

Конечно, эта живопись 1888 года не представляла художественной ценности. Конечно, пристройки 1903 года, использовавшиеся до недавнего времени как комиссионный магазин, нарушали целостность замысла Львова, но я все-таки против такой реставрации. Можно сделать следующий шаг и рассматривать деятельность реставраторов как еще один элемент в том же ряду обновлений, но тут есть принципиальная разница. Одно дело, когда человек достраивает, то есть вставляет свое слово в уже написанный текст. Другое – когда человек начинает править, зачеркивать и стирать, то есть берет на себя роль оценивающей инстанции, что не может не раздражать другие оценивающие инстанции, например меня.

Перед тем как покинуть город, мы зашли к краеведу Суслову, точнее, я зашел к Суслову, а Витька, Ленка и присоединившийся к ним сонный Женька остались ждать меня во дворе. Ждали они, надо сказать, долго.

А что я мог сделать, если Александра Александровича я застал лежащим в постели, опутанным резиновыми трубками, которые он то и дело трогал, чтобы убедиться, что они теплые: то есть моча из мочевого пузыря идет в резиновую грелку, а не на простыню. В комнате стоял резкий запах тройного одеколона, чтобы заглушить все остальные, но одеколон помогал плохо. Суслов был сильно небрит и выглядел очень старым, каким он, в сущности, и был, потому что восемьдесят лет – это, как ни крути, очень много. Его жена, бывшая его ученица, была, видимо, на огороде. Я постучал в дверь, слабый голос ответил мне: “Войдите”.

Я вошел. Комната за те два года, что я не был, не изменилась совсем: те же фотографии на стенах, те же коврики – этот странный стиль деревенской интеллигенции. Суслов лежал в другой, маленькой комнате, за занавеской у окна. Два года назад он был там же, у окна, но в кресле, а теперь лежал на кровати, ногами к окну. Он не узнал меня, и я стал рассказывать, как я приезжал два года назад, как мы переписывались, как я прислал ему статью о русской архитектуре, где было довольно много о нем, и была даже его фотография, он все вспомнил, прослезился и велел мне снять со стула кипу вырезок и сесть.

“Помню, помню, голубчик, – говорил он, морщась и ворочаясь от резкой боли в мочевом пузыре. – Все помню и очень благодарен, что не забыли. А что не пишу вам, простите, сил нет, все время жжет и жжет, ни на минуту не отпускает, а голова ясная, иногда хочется поработать, материал какой-нибудь послать в «Маяк коммунизма» или даже в «Калининскую правду», а не могу. Плохо, очень плохо, голубчик. Но жаловаться не могу, я чист, накормлен, жена ухаживает, из горкома заходят иногда, рассказывают, ученики заходят. Как я вам завидую, что вы сейчас пешком пойдете по Новоторжскому уезду, я ведь столько тут ходил, все тропинки знаю, а сейчас вот лежу. Говорят, могила Вульфа опять в запустение пришла, я ведь ее разыскал в свое время, в горком пришел, мне пятнадцать рублей выписали, я плотника взял, мы с ним деревянную ограду сделали. А то ведь никто не знал, где он похоронен, Павел Иванович, друг Пушкина, а теперь, говорят, ограду сломали, и где могила, никто уже и не знает, а я встать не могу, чтоб им показать. Будете в Митино, посмотрите, там, говорят, на правом берегу стали церкви деревянные свозить, не знаю, не видел. А в Прутне, на погосте, там, где Анна Петровна Керн похоронена, это ведь тоже я разыскал могилу, никто не знал, где она похоронена, там, говорят, украли надгробие Ивана Кирилловича Собриевского, генерала кавалерии, при Александре II служил, вы уж посмотрите, голубчик, хорошее было надгробие, с фигурой ангела летящего”.