Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

– Чем больше я о вас узнаю, – начал Сергей Иванович, – тем больше восхищаюсь. Какая эрудиция, какой интеллект, какая скорость реакции! Я был на всех заседаниях вашего клуба и, признаюсь, получал истинное удовольствие от ваших реплик.

– Я вас там не видел, – сказал я.

– Ничего удивительного, – улыбнулся он. – У меня такая незаметная внешность, не то что у вас. Вас один раз увидишь, один раз послушаешь – запомнишь на всю жизнь. А чувство юмора! Эта ваша шутка про постановление ЦК о помощи французскому пролетариату “в том числе и вооруженными силами”. Блеск!

– Не понимаю, – сказал я. – Этот текст я напечатал на машинке, показал одному-единственному приятелю, а потом сжег. Значит ли это, что он с вами сотрудничает?

– Странно, не правда ли, – улыбался Сергей Иванович, – то ли он с нами сотрудничает, то ли на машинописной ленте что-то осталось, то ли у стен есть не только уши, но и глаза. Вы умный, вот и отгадывайте. Меня только вот что беспокоит. Зачем вы, с вашим умом и талантом, связались с этой диссидентской шушерой? Подумайте, кто вы и кто они. Мы их исключили из комсомола, выгнали из института. Всё. Их больше нет. А вас терять нам не хотелось бы. Подумайте, где вы живете. Дискуссионный клуб! Надо же такое придумать! Вы не в Лондоне, не в Париже, куда мы пока еще братскую помощь не посылаем, а в дикой варварской стране. Вы попробуйте прочтите вашу блистательную лекцию о рыночной экономике работягам с “Уралмаша”, знаете, что они с вами сделают? Здесь интеллигент находится между пьяным быдлом и начальством, тоже иногда пьяным. У интеллигента, не желающего эмигрировать (а вы, я знаю, не желаете), выход один – самому становиться начальством. В конечном счете мир делится на начальство и подчиненных. Если ты говоришь “а я ни то и ни другое, я в стороне”, ты все равно подчиненный. Вам очень хочется быть подчиненным?

Я молчал.

– Можете не отвечать. Я знаю. Не хотите. И ни один умный человек не хочет. Подумайте, кто вам ближе – пьяный работяга, разночинцы из вашего клуба или я. Уверяю вас, что я. Я прочел книг не меньше вашего, и не только Оруэлла и Джиласа, а и Питирима Сорокина, и Шпенглера, и Тойнби. Со мной вы можете разговаривать на любые темы, безнаказанно показывать любые шутки – здесь вы в безопасности. Мы с вами относимся к этому режиму одинаково. Это режим для быдла, а не для нас с вами. Мы должны быть не жертвами этого режима, а его, если угодно, мозгом. Хотите организовать дискуссионный клуб? Организуйте его в Лос- Анджелесе. А мы вам поможем. Вам знакомо название Rand Corporation ? Можете не отвечать. Знаю, что вы хотели бы там поработать. А нам это нетрудно организовать.

– Что я для этого должен сделать?

Сергей Иванович и протянул мне листок бумаги.

– Поставьте подпись и число.

Мне сразу вспомнилась песня Галича:

Что ж, пора расставаться с иллюзиями. С диссидентскими разговорами на кухне. С песнями Кима и Галича. С посещением мастерских бездарных подпольных абстракционистов. С чтением выданной те- бе на ночь слепой машинописной копии, где страстные обличения “Софьи Власьевны” (кодовое название советской власти) накладываются на слабую осведомленность в истории и социологии. С убеждением, что достаточно избавиться от этого сенильного Политбюро, как жизнь в Москве станет такой же свободной и прекрасной, как в Париже. С идеей, что России нужна законность. Законность! Классиков читали? Забыли, что существовать в России можно только потому, что законы не соблюдаются?

Я сидел, уставившись в листок бумаги, а паркеровская ручка Сергея Ивановича, похожая на позолоченную подводную лодку, подрагивала в моей руке.

Спать легли поздно. Когда мы с Ш остались одни в комнате, в первый момент обоим стало неловко – это была первая легальная, почти супружеская совместная ночь. Он встал и, подумав, потушил свет. В окно ярко светила полная луна. Он посидел на своей кровати и начал расшнуровывать кеды. Я быстро разделась и залезла под одеяло. Ш еще долго возился, потом я услышала, как он зашлепал босыми ногами к моей кровати. Край одеяла приподнялся, и он, сопя, стал деловито укладываться рядом со мной, отчего кровать издала долгий протяжный и очень громкий стон. Он замер.

– Черт, – пробормотал Ш.

Мы лежали совершенно неподвижно минут пять, потом он осторожно протянул ко мне руку. Из-под матраса раздался леденящий душу скрип. Он опять замер. Через несколько минут он повторил свой маневр, но на этот раз к скрипу прибавился глухой, точно далекая канонада, выстрел сцепившихся пружин.