Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

– Даниил Наумович, – вдруг сказала она, обращаясь к Шульцу, – вы все время говорите и не даете раскрыть рта вашей жене. Помолчите, я хочу послушать Валентину Васильевну. Говорите, Валентина Васильевна! Расскажите нам что-нибудь.

Шуша замер. Мать была патологически застенчива. Выталкивание ее на сцену могло кончиться катастрофой. За этим столом с крахмальной скатертью, серебром и Ch â teau Cheval Blanc . Валя залилась краской и начала:

– У нашего Татоши очень длинная шерсть. Сегодня утром он сделал по-большому, и у него все застряло…

– Валя! – прошипел Даня. – Это не застольная тема.

– Помолчите, Даниил Наумович! – прикрикнула на него Старуха. – Мне очень интересно. Рассказывайте, Валентина Васильевна.

– У него все застряло в шерсти, получился полный затор. Я все утро провела выстригая, отмывая…

Наступила пауза.

– Спасибо, Валентина Васильевна, очень трогательно, – сказала Старуха.

Потом, обращаясь к гостям, продолжала:

– В девятнадцатом году мы жили в Москве и питались одной мороженой картошкой. А как вы знаете, от мороженой картошки у людей бывают газы. Каждые несколько минут кто-нибудь портил воздух. И тогда Володя придумал. Все мы – Витя, Володя, Давид, Ося – ходили со спичками. Тот, с кем это случалось, немедленно зажигал спичку – во-первых, он предупреждал окружающих, а во-вторых, пламя спички устраняло запах.

“Да, – подумал Шуша, – вот что такое светскость”.

На обратном пути учили Маяковского:

У Шуши, как всегда, в голове крутятся обрывки кинофильмов. Сейчас он видит себя с отцом. Они одни в квартире, видимо, на Русаковской.

Звонок в дверь. Шуша открывает. На пороге стоит Маяковский.

– Ты звал меня – чаи гони! – громко говорит Маяковский. – Гони мне, Шульц, варенье!

– Да, да, звал, – говорит Даниил. – Спасибо, что заглянули. Я тут переводил вашу поэму “Хорошо!” на немецкий и столкнулся с проблемой. Вы пишете: “Мы только мошки, мы ждем кормежки, закройте, время, вашу пасть, мы обыватели, нас обувайте вы, и мы умрем за вашу власть”. Но обыватели совсем не те люди, которые готовы умирать за что бы то ни было…

– Это же мошки, – перебивает Маяковский, – они живут один-два дня. Они все равно умрут.

– Мошки живут несколько недель или даже месяцев.

– Хорошо! – говорит Маяковский. – А как бы вы сказали?

– Я не поэт…

– А как вы можете переводить стихи, если вы не поэт?

– Во-первых, я глубоко убежден, что стихи надо переводить точно, а для этого стоит пожертвовать рифмами…

– Что?! – взвивается Маяковский. – Вы переводите мои стихи без рифм? Что там остается?

– Как что, содержание.

– Не говорите глупостей! Форма стихов и есть их содержание! Почитайте Витю Шкловского. ( Задумывается. ) А насчет “умрем за вашу власть” вы, может быть, и правы. Где у вас телефон? Надо позвонить Лиличке.

Шульц пододвигает к нему телефон. Маяковский недоверчиво смотрит на циферблат:

– А где же буквы?

– Давайте я наберу, – Шуша набирает номер и передает трубку Маяковскому.

– Лиличка! – кричит Маяковский в трубку. – Шульц убеждает меня, что обыватели не могут говорить “умрем за вашу власть”, слишком героично. Что ты думаешь? Хорошо, перезвони. Номер знаешь?

Кладет трубку.

– Они с Васей подумают и перезвонят. “С Васей подумают”! С каких это пор Вася стал мыслителем? И она откуда-то знает ваш номер.

– Да, да, – отвечает Даниил. – Мы друзья.

Через пять минут – звонок. Маяковский быстро снимает трубку:

– Да. Да. Спасибо! ( Шульцу. ) Они с Васей предлагают “поддержим вашу власть”.

– Я бы сказал “уже за вашу власть”, – осторожно говорит Даниил. – Тоже начинается на “у”.

– Молодец, Шульц! А говорил “не поэт”! Теперь можешь переводить.

Я на Башиловке жила. С Олегом. Он самоварами промышлял. Ходил по всем местам, где утильсырье собирали. Он всех там знал. Я с ним тоже ходила. Спускаемся в подвал, темно, грязь, пахнет не поймешь чем. Сидит там старый еврей, весь оборванный, а он на самом деле миллионер.

– А, Олежка, давно тебя не было, заходи.

А Олег ему:

– Ну что, Иосиф Аронович, для меня есть что-нибудь?

Там много евреев было, в этом утильсырье. Олег и сам еврей, но как человек он был хороший. Совсем не пил. Евреи вообще мало пьют. Если я себе четвертинку покупала, он не возражал. А он еще инвалид был, ходить ему было тяжело. Но умный. Забирал он эти самовары, чинил, лудил, полировал и продавал. К нам как-то милиция пришла. Спрашивают его: