Сергей Авилов - В.Н.Л. (Вера. Надежда. Любовь)

– Спасибо, – ответил я, поняв из её объяснений только то, что шёл я по правильной стороне и что это ещё шибко не близко.

«БДТ» – думал я, продолжая путешествие. Что подразумевает под собой эта аббревиатура? И развлекал себя, придумывая варианты: «БезДеТей» – питерский Мулен Руж. «Больших Денег Театр» – тоже неплохо, судя по некоторой классической парадности. «Богдан Демидович Трофимчук» – неизвестный мне, в отличие от остальных, артист больших и малых…

Я ушёл уже так далеко, а Фонтанка всё не кончалась, и конца её видно так и не было, когда вдруг на вновь оштукатуренном трёхэтажном доме в глубине двора, забранного металлической изгородью, я увидел дешёвую растяжку над первым этажом, где намеренно кривенькими буквами было выведено: «Театр дождей»… А за скрюченной рекой, в скрюченном домишке, жили летом и зимой скрюченные мышки… Скрюченным же символом этого театра был одинокий галчонок под зонтом. Символ парил немного выше названия и был выведен на такой же, как и название, клеёночной ткани. Кстати, скрюченная галка в стихотворении Чуковского тоже была.

Принцесса опять превратилась в Золушку. А карета у парадного подъезда – в тыкву. А принц? Я усмехнулся.

– Олька… – парная согласная звонкая сменилась на глухую, и вышло презрительно. И тут же, вспомнив, кто я такой, мне стало совестно.

Я покурил у запертой двери. Почитал репертуар театра и надпись, гласившую о том, что кассы открываются с трёх…

Большинство спектаклей были мне незнакомы. Из узнаваемых – «Чайка Джонатан Ливингстон» Баха, модная тогда и люто мною ненавидимая. «Ромео и Джульетта», естественно. Тут я уже ненавидел не автора, а многие сотни, может, тысячи режиссёров, его поставивших. И ещё «Старший сын» по Вампилову… Спектакль, который глупо ставить после его киношного варианта. Ладно. Буду иметь в виду. Кассы все равно открываются с трёх, да и не знаю я, в котором из спектаклей занята Ольга, которая к тому же ещё и грудью кормит.

Ни тогда, ни сейчас я не упрекаю себя за возникший у меня интерес к чужой жене. Интерес возникает независимо от семейного положения или социального статуса. Он однозначен, как, например, беременность… И появляется, кстати, не всегда от обоюдного желания партнёров. Пусть даже одного из них.

Оля попала в весну. Может быть, так? В мою весну! Может быть, встреть я её на улице, я бы не обратил внимания на неё? Нет. И дело было не в её стрижке-каре, не в печальных глазах… Не в деталях лица, которые становятся дороги позже… Просто так случилось, что она, сама не понимая этого, сделала невидимый шаг мне навстречу. Одно животное почувствовало запах и тепло другого животного той же породы. А потом уже «эти губы и глаза зелёные»… Хотя ничего ещё не произошло, успокаивал себя я. И не произойдёт – успокаивал тоже, надеясь, что ошибаюсь.

Вечером я опять насиловал слова. Пил кофе, курил в приоткрытую дверь моего микробалкона, на котором я пообещал себе высадить семена. Опять садился за клавиатуру, наконец подставляющую свои выпуклые буквы под мои пальцы куда проворнее. Я писал про рыжие льдины, которые утаскивает с собой равнодушная Фонтанка, и где-то в этой мешанине из слов и образов, невидимая, уже присутствовала Оля. Пока только оправданием восторга. Перед Фонтанкой и льдинами. И когда я, погружаясь вместе со льдинами в холодную реку, думал написать о рыбах, живущих в Фонтанке, мне позвонили в дверь.

Этих визитов я стал побаиваться, а то, что это был «мой» звонок, сомневаться не приходилось. Старухи одиноки, как пустынные монахи. Вернее, монахини.

Я пошёл открывать.

Парни были всё те же: Дима и Слава… Только без головных уже, с измусоленными завязочками, уборов. В других, дутых и цветных, куртках. Барышню, бывшую с ними, я видел впервые.

Я пропустил их в коридор, она вошла последней, и в тёмном моём коридоре стало тесно от множества людей и запахов. А пахли вошедшие чуть алкоголем, табаком, яркими духами той, что вошла последней.

– Здорово, старик, – протянулась костистая, безмясая ладонь. – Можно?

– Зашли уже, – подсказал им я. За забытый, оставленный в М-ске тревожащий запах парфюма я готов был их потерпеть.

– Знакомтесь, – фонтанировал Супрун, – это Татьяна! А это Серый… Мы пройдём?

Плохо различимая в тёмном коридоре Татьяна вдруг стащила с головы вязаную шапочку, и из-под шапочки заструились тёмно-тяжёлые медные кудри.

– Ну проходите…

Они вошли, опять не снимая обуви, а мне казалось, что тёмно-медные кудри всё увеличивались в объёме, создавая на голове обладательницы новую шапку.