Сергей Авилов - В.Н.Л. (Вера. Надежда. Любовь)

Она ответила.

Цены на героин я знал.

Мы протискивались сквозь ругань, людей и двери с надписью «выход», при этом я даже не мог предположить, куда она меня тащит.

Победив двери, мы больше никуда не пошли. Прямо у выхода, внутри, существовали деревянные двери с кодовым замком. Подсобка? Уборная? Я не знал. Она уверенно ткнула цифры, приоткрыла дверь, приглашая меня зайти первым.

За дверью оказалась комната, наполовину забранная решёткой. За решёткой, запертые, стояли неизвестные аппараты с кнопками. На полу валялись телогрейки. Стоял одинокий стул с такими же тонкими, как и у моей подруги, ногами и дерматиновой обивкой. Скупо светила дежурная лампочка.

– Садись, – предложила она, распахивая свою всесезонную шубу.

Я сел.

Под шубой оказалось короткое шерстяное платье серого цвета. Снятое через голову платье бесшумно опустилось в угол.

Застиранное, когда-то даже дорогое бельё смотрелось убого. Ноги в чёрных чулках тоньше моего нетолстого бицепса. Плоский жёлтый живот с белым шрамом, а главное – руки, которые она старалась чем-то занять, так чтобы я не видел кошмарных, убитых вен. Потом она отбросила лифчик, и спущенные, как велосипедные камеры, груди плоско нависли над рёбрами.

– Как ты хочешь? – она не могла быть ласковой, обольстительной. Всё это тоже прибрал к рукам героин. А ведь она могла быть красивой… Она поистрепалась, как и её дорогое бельё.

– Побыстрее, – ответил я и понадеялся, что был правильно истолкован.

– Ой, простите, – услышал я женский голос. И уже уплывающий за дверь: – Очередь…

Она завернула в салфетку использованный презерватив, взяла деньги. Мы молча вышли. Освободили помещение для тех двоих, что курили на улице.

Подошла она и теперь. Шепнула заученное, конечно, не признав.

– Нет, – ответил я. – Не желаю.

И она отошла, перебирая ходулями, как обиженная цапля, из-под носа которой ускользнула очередная лягушка. Многотысячная и безвкусная пища.

«Ты меня, подруга, не буди жаркими словами о груди» – вот Осе бы это не понравилось.

«Ольга» – облачко высказанного слова повисло рядом со мной, пока его, звенящее, не сорвал ветер.

Что ж, думал я, пока у вас актрисы, а у меня ещё нет, и я ещё не совершил ничего такого, отчего мои женщины будут лучше той, с ногами-палками и шрамом на животе. И мне ещё предстоит карабкаться до ваших женщин. Но сейчас уже и эта блюстительница сомнительного полового здоровья не растрогает меня до глупостей. Мне придётся карабкаться по ступенькам, каждая из которых состоит из слов. Пришло время не только думать о словах, пришло время их делать!

Я делал большие ставки на минимальную возможность выигрыша. Но я хотя бы не сидел в стороне от играющих!

Утром я опять никуда не пошёл. Последние снеговые заряды туч уступили место небу. И неба было слишком много, чтобы так сразу выходить в него. Я, как зверь, голодный до весны, но ещё не отошедший от спячки, медленно ворочался в своём жилище.

Об Ольге сейчас я думал не как о женщине. Она стала какой-то частью погодных изменений, когда хорошо бывает от того, что просто хорошо. Что весна вот. Что плюс. Как в знойную погоду перед освежающим купанием – одно ощущение того, что вот сейчас…

Лёжа на диване, я перелистал несколько своих рассказов, пытаясь смотреть на них подслеповатыми глазами моего нового знакомого. Некоторые фразы показались мне настолько удивительными, что я расхохотался: «дышал во весь опор»… Или, пытаясь описать близость, я употребил такое выражение: «статика убивала желание динамики». Учебник физики десятого класса. Там, кажется, даже похожий заголовок есть: «Статика и динамика».

Ольга сказала мне, что я хорошо пишу женщин? Комплимент, сделанный из жалости? А если и нет, на одних женщинах до актрис не докарабкаешься… Мои чириканья на полях опять закончились рисованием профилей – в моём случае, охлаждением творческого пыла. Был пыл – сплыл…

Выпил чаю, плеснул по несколько капель воды подсохшим за ночь семенам. Выкурил сигарету. Тут же – вторую.

Рассказов – много, думал я, но желания их улучшать не было только потому, что лучше они не станут. Нужны другие. О другом. Так меня убедил Птицын. А авторитетом он стал для меня сразу, как только я его увидел. Очки, куртка с Алабамой… Та-там, виски-бар… И ещё он был – петербуржец!

И ещё у него была Ольга, в мысли о которой я утыкался в паузах между другими, более насущными мыслями. И лежать и листать свои разбросанные по всей кровати слова уже было невмоготу.