Сергей Авилов - В.Н.Л. (Вера. Надежда. Любовь)

– Олька – актриса, в Театре дождей работает.

«Ольга – актриса? В Театре дождей работает?» – мысленно повторил я. Мне стало неприятно. У моих новых знакомых что ни жена – красавица. У Артёма ещё и актриса…

– Так вот их, – продолжал он – когда она училась на Моховой, водили в «Кресты» перед каким-то спектаклем. Понял? В «Кресты»…

– На кладбище? – не понял я.

– Какое кладбище? Тюряга! Самая-самая в Петербурге.

– Да-а…

– Это я к тому…

– Что стихи на месте сидеть не любят? – неожиданно для себя перебил я его.

– Чего? – и осознав фразу: – Да, да, да… Ходи, смотри…

– Ну ты даешь, Верховенский – учитель жизни! – сидя спиной к выходу, я вздрогнул. И при этом почувствовал знакомое возбуждение. Такое, когда мужскую компанию разбавляют женским. Я не стал оборачиваться.

Ольга прошла в кухню, долго наливала чайник. Боковым зрением увидел, что она переоделась. Похорошела, естественно.

Сама она была похожа на изящную сандаловую статуэтку. Белые щиколотки под короткими брюками – как белые колечки дерева под свежеснятой корой. Выше – изящные изгибы, отшлифованные мастером. И волосы цвета осеннего, созревшего каштанового плода, сходящие на нет на шее. Только даже не подкрашенные губы жили у гармоничной статуэтки широко и весело.

– Оль, у вас тяжёлая работа? – мне хотелось послушать, как она говорит, а скованность с её, Ольги, приходом одолела опять. Отсюда – нелепые вопросы.

– Да ну… – легко отозвалась она. – Самое ужасное – текст учить!

– Ну, – подтвердил её муж. – Просыпаешься – свет горит. «Утро что ли?» – спрашиваю. «Спи, спи – ещё четыре».

– Это бывает, – подтвердила она, наливая чай.

– А сейчас? – я кивнул в сторону детской комнаты, точнее, единственной комнаты, где сейчас спал ребёнок.

– Бабушка приходит. Или Артёмка… Он на мои спектакли уже не ходит.

– Всё пересмотрел… Будешь? – подмигнул на бутылку Птицын.

– Дурак, – отреагировала она.

– Держите форму? – спросил я, чтобы покраснеть от ответа.

– Грудью кормлю, – и негромко рассмеялась.

Слово «грудь» прозвучало мне так… Как будто она мне грудь показала в присутствии мужа. Хотя я, конечно, понимал, что «грудь» здесь – это гордость материнства.

Она села между мной и Артёмом, скрестила ноги под табуретом. Долго дула на чай.

Повернула ко мне лицо:

– Серёжа, а ты его, между прочим, послушай, – она указала чашкой на мужа. – Только не зацикливайся… А то выйдет не Степнов, а Птицын. Или Верховенский. Я тоже читала, – она совершила глоток. – И мне понравилось. У тебя не совсем женская проза… – тут она рассмеялась. И глазами тоже. – Я имею в виду, что женщинам такие вещи читать неприятно. Это их немного обличает. Хотя вот это мне и понравилось… И ещё: не моё бабское дело, но мне кажется, мат там не к месту.

– Где конкретно? – спросил я, думая о каждом рассказе в частности.

– Вообще не к месту.

Спорить я не стал. Я боролся с желанием поймать глазами её глаза, но, верные мужу, глаза ускользали в последний момент.

Когда мы с Артёмом вышли курить на лестницу, сквозь пыльное окошко я увидел, как на улице, надеюсь, последний в эту весну, полетел снег. Мы сорили пеплом в консервную банку и молчали. Настроение моё испортилось, и я как-то изменил свое отношение к Артёму.

Он говорил мне такие правды, до которых я мог бы додуматься сам. А я поленился копнуть немного глубже. Как рыбак, ищущий червяков на поверхности земли, поленившийся взять лопату. И было ещё одно, от чего мне было плохо. У Артёма была Ольга. И необоснованное ощущение несправедливости переживалось, как ноющий зуб.

Мне до мелких судорог отвратительно было представлять их любовь… Она ведь, Ольга, образно выражаясь, и его грудью кормит, Артёма-то.

Когда мы вернулись, Ольга была у ребёнка. Малыш проснулся. Мы с Птицыным рванули ещё по одной, но без Ольги разговор не клеился, расползся, как забытая под дождём книжка… Я стал прощаться.

– Серёжа, зайди, – услышал я Ольгу из коридора. Сделал неуверенный шаг в детскую.

– Смотри, какие мы довольные! Да, Веньк?

Переодетый ребёнок лежал в своей кроватке на спине и хлопал сонными глазами.

Я подошёл ближе. Почувствовал тонкий запах ребёнка. Наклонился ниже. До меня доходили запахи чистого детского гнезда, сооружённого заботливой матерью. И сквозь тёплые домашние запахи был ещё один – отдельный и резкий. Одновременно приятный и тошнотворный. Так пахнет семя, и ребенок пахнул именно его, Артёмовым, семенем, впрыснутым однажды в тело его жены. Ольги.