Сергей Авилов - В.Н.Л. (Вера. Надежда. Любовь)

Он сделал тихую паузу, должную показать значительность поступка.

– Ну?

– СМИ – такая штука… Короче, вместо ста человек на них пришло сто пятьдесят… Потом двести. Да и сарафанное радио… Они же прилично играли!

– Они и сейчас… – вставил я.

– Да гниют они, а не играют… Паша женился, и пошло-поехало. Точнее, наоборот. Никуда ничего не пошло и не поехало.

Я вспомнил завораживающую Пашину красотку. Пожалуй, с такой всё только встанет.

– Я посмотрел твои рассказы… – перескочил он вдруг.

Я напрягся.

– Работать надо…

Я был согласен с Птицыным, ожидая при этом отзывов восторженных. Так всегда.

– Везде вот это «недо»… Мне всегда чего-то не хватало. Хотя и стиль необычный, и истории увлекательные… И к русскому языку вроде претензий нет. Вот мне скажут: «Верховенский, а напиши-ка статью»…

– Кто? – не понял я.

– Фамилия моя – Верховенский. Артёмом зовут. Просто подписывать статьи такой фамилией… Я и взял псевдоним жены. То есть она стала Верховенской, а я Птицыным… В общем, скажут: «Напиши»! А я не стану! Потому что сомнения есть.

Я погрустнел. Неприятно, когда говорят, что в тебе есть сомнения.

– Я дорожу «Птицыным». Он не должен ошибаться. Вот когда я пойму, что в тебе не ошибся… – исправился он в моих глазах.

Мы вышли из парка, перешли дорогу в неположенном месте. Куда-то свернули. Напротив нас объявились вдруг замысловатые строения с надписью «Рынок».

– Куда мы идём? – спросил я бодро, хотя лгал. Мне было всё равно.

– Как куда? Ко мне мы идём. Я своё в барах отсидел… – опять криво улыбнулся он и потёр щетинистый подбородок.

– Я тебя позвал не потому, что это мне Супрун сунул… Супрун – говно и пустяк, – («Эк он как с приятелями», – подумал я). – Ты его словечко знаешь?

– Словечко?

– Есть у него словечко – «сюр».

– Сюр? – глупо переспросил я.

– Сюр, – подтвердил Птицын-Верховенский. – Сюрреализм. Вот у Супруна всё – сюр. Бомж валяется в клумбе – сюр. Луна на небе не такая какая-нибудь – сюр. Вся хорошая, по его мнению, музыка – сюр. Он, наверное, и в горшок после себя смотрит, и там у него иногда – сюр.

Первый раз мы дружно рассмеялись.

Мы ещё раз свернули, и по тому, что Артём стал побрякивать ключами в кармане, я догадался, что мы рядом.

Он набирал код парадной, а я, стоя чуть позади, рассматривал его. Правильнее было бы сказать, рассматривал и нюхал.

Он был обычной комплекции человек. Вешалка фигуры говорила о нелюбви к физическим упражнениям. На вешалке же, ловко подобранная и очень недешевая, висела расчудесная кожаная куртка. Укреплённые чем-то плечи делали Артёма шире, куртка пахла новой, магазинной ещё кожей. На коричневой спине раскинулась аппликация с картой, как было написано – «Алабама». Тут же всплыло: Well show me the way to the next… Я клянусь, спина Артёма не у одного меня вызывала такую ассоциацию. Новенькие, узенькие джинсы и сапожки с острыми носами и вообще говорили о его принадлежности к какой-то суб– или не субкультуре. Я в этом не силён. О субпродуктах я знал больше, чем о субкультурах.

– Оля, я привёл гостя… – прокаркал Артём.

– Да понятно… – изувеченный домофоном, откликнулся вдруг женский голос.

Открывая дверь, Артём пояснял:

– Жена у меня дома.

Мы поднялись на последний этаж и подошли к крепкой металлической двери. Артём вставил ключ и бесшумно распахнул дверь.

В глубине светлого коридора, босая, нас встречала Артёмова жена. Из-за её спины глядел на нас осторожный, недоверчивый ребёнок.

– Здравствуйте, – буркнул я, не поднимая глаз. Ожидая увидеть, впрочем, лет тридцати пяти барышню…

– Привет… – ответила она нам, и я поднял взгляд на голос.

И на всё то, что впоследствии станет для меня трагедией.

Мельпомена – муза драматического театра. Это я знал. Вторую музу – комедийного жанра – она, смеясь, рассказала мне позже. Символом театра стали две маски, точнее две их половинки – грустная половинка Мельпомены и веселая Талии.

Ольгино лицо древнегреческие музы тоже поделили напополам. Только по горизонтали. Большой, ярко очерченный рот с подвижными губами и большие, печальные глаза, на которых мне сразу представились клоунские, карандашные слёзы. В обрамлении короткого каштанового каре выражение лица её всегда было удивлённым. Всему, и лицу в том числе, едва ли исполнилось двадцать пять…

– Ольга, – представилась она и немного наклонилась. За её спиной не то испуганный, не то сонный двухгодовалый ребенок уставился на меня потусторонними артёмовскими глазами и снова скрылся в комнате.