Наталья Осис - Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски

— Ты представляешь, — с нажимом говорю я Сандро, — и в этот момент мы должны бросить всё, чтобы пожрать.

— Ну да, — наивно кивает Сандро (он не знает, как переводится это грубое слово — «пожрать», а я не знаю его эквивалента по-итальянски), — пообедать.

— Сандро, но можно же в три пообедать! Или даже в четыре! Сначала сделать спокойно интересное тебе дело, а потом поесть.

— В час я уже ни о чем не могу думать, кроме еды, — виновато говорит Сандро. — Но я могу взять с собой термос и бутерброды, когда мы пойдем кататься на лыжах в России.

«Будешь один есть свои несчастные бутерброды на пеньке!» — хочется крикнуть мне. Но Сандро смотрит на меня так доверчиво, что я переобуваюсь в прыжке: мой папа тоже поил меня чаем из термоса, когда мы катались на лыжах.

Главный постулат итальянской религии:

еда = любовь.

То есть один человек готовит для другого, потому что именно таким образом показывает, как он его любит.

В наши воскресные поездки к морю мы запасаемся водой и фокаччей.

Я получаю свое море. Сандро — свою фокаччу. Петька — нашу любовь.

Самое синее море.

Пронзительный ветер с гор.

Ослепительный солнечный свет.

И фокачча еще горячая.

Вообще-то я хорошо ориентируюсь на местности — даже в совершенно чужом лесу, в новом месте… Но пока я не купила карту Генуи, ориентироваться по собственным ощущениям пространства я так и не научилась.

Коренные генуэзцы при первой возможности сворачивают с прямых и широких улиц в темные и узкие переулки Старого города, где они лихо лавируют в плотном потоке прохожих и торговцев, затем — в какие-то еще более узкие проходы, и совершенно непостижимым для меня образом оказываются в нужном месте. Я же, самонадеянно решив повторить уже пройденный с кем-нибудь из местных маршрут, сразу поняла, что меня эти переулки выводят в самые неожиданные, очень красивые, но совершенно незнакомые места. Раз за разом. Определить, хотя бы приблизительно, куда я выйду во время своих экспериментальных прогулок, мне не удалось ни разу.

Сандро очень удивлялся — мол, го́рода, более легкого для ориентации на местности, не найти: если переулки бегут вниз — значит, к морю, если вверх — значит, в горы.

Но говорить так — значит выдавать желаемое за действительное. Генуя — отнюдь не город прямых линий.

Как мне ни хотелось без этого обойтись, пришлось обзаводиться картой. Конечно, было неприятно расписываться в полном топографическом кретинизме, но тем не менее ни с первого, ни со второго, ни даже с десятого раза я не могла запомнить маршруты, по которым меня проводили генуэзцы. Точнее, пока меня вели, я всё вроде бы отмечала про себя и запоминала, но, как только я оказывалась одна в Старом Городе, начиналось какое-то колдовство: пытаясь найти детскую спортивную школу, я кружила между средневековыми башнями одна древнее другой; череда темных подворотен, по которым я шла вроде бы к библиотеке, выводила меня в чудесные дворики с роскошными фонтанами, в которых плавали гигантские рыбы, я потерянно блуждала между дворцов сказочной красоты, пока наконец не попадала — каждый раз неожиданно — в какую-нибудь знакомую точку, откуда спешно и целенаправленно убиралась восвояси.

Видимо, генуэзцам прекрасно известны мистические свойства их города, поэтому здесь всем, кто ни попросит, в будочках справочной информации дают очень толковую карту Старого Города бесплатно. Этой самой что ни на есть туристической карте я и обязана своими первыми открытиями в Генуе.

Многочисленные генуэзские дворцы я решила не брать сразу штурмом, а растянуть слегка удовольствие. Петька однажды сказал: «В музей надо ходить в плохую погоду», — и я с ним немедленно согласилась. В дождливые выходные мы с ним потом побывали в Палаццо Росси, Палаццо Бьянко, Палаццо Турси и в других резиденциях дожей Генуэзской Республики.

Дворцы, превращенные в картинные галереи, я, признаться, не очень люблю. И дворец уже не совсем дворец, и картинная галерея местная после Лувра, Эрмитажа и лондонской National Gallery выглядит, положа руку на сердце, бедно. Генуэзским дожам, банкирам и арматорам недосуг было растить собственных художников, как это делал Лоренцо Великолепный. Они предпочитали вкладывать деньги в хорошо раскрученных живописцев и абсолютно ликвидные произведения искусства, поэтому генуэзские дворцы пестрят большими и малыми голландцами, перемежающимися китайскими вазами эпохи Минь.