Сопровождать труп на судебно-медицинскую экспертизу, которую проводили в соседнем районе, поручали обычно мне. Выделяли грузовую машину, почему-то всегда с одним и тем же придурковатым шофером, который до дрожи боялся покойников. Тело клали в гроб, сбитый из наскоро обструганных сырых досок и оттого неподъемный, грузили в кузов, и мы трогались. Водитель с застывшим от ужаса лицом гнал автомобиль, рискуя доставить вместо одного покойника трех. Раза два нас останавливала ГАИ, но, взглянув в кузов, милиционер махал рукой: езжайте от греха…
В морге заправлял всем санитар-татарин, из бывших зеков, вечно пьяный и по отношению к ментам особенно наглый.
— Привез? — всякий раз недовольно спрашивал он, радуясь возможности покуражиться перед зоновским доктором. — А на хрена мне ваш жмурик? Вон их сколько валяется, сегодня не вскроем… Ну ладно, тащи его на тот стол — пусть до завтра лежит, не протухнет.
Сделать его сговорчивым позволяла только бутылка медицинского спирта. Увидав ее, санитар улыбался уже приветливо, торопливо наливал спирт в мутный стакан, стоящий на столике среди перепачканных кровью инструментов, спрашивая всякий раз:
— Ты будешь? Ну а я поправлюсь слегка, болею после вчерашнего…
Выпив спирт, радостно потирал руки:
— Ну где там братан? Пошли, командир, принесем.
Водитель отрешенно бродил в отдалении, а мы вдвоем с санитаром снимали тяжелый гроб с кузова, и, матерясь сквозь зубы, волокли в морг.
— Одежку привез? Давай переодену братана, будет выглядеть как огурчик!
В те годы существовал приказ МВД, запрещающий отдавать умерших заключенных родственникам. Бригада бесконвойников на райцентровском кладбище рыла могилу и в присутствии начальника отряда предавала грешные останки земле. После этого отрядный обычно напивался, помянув погибшего, а бесконвойники возвращались с кладбища с набитыми карманами — их угощали сердобольные старушки, да и сами они не стеснялись прихватить с могилок съестное. И, колупая трофейные яйца, бормотали: «Вот и освободился кореш…»
14
Удивительно, но особенно трепетно относились к своему здоровью осужденные за самые жестокие, садистские преступления.
Помню, как намучились доктора и медсестры с заключенным, на чьей совести было три человеческих жизни. Будучи шестнадцатилетним, он убил обрезком трубы двух стариков, попытавшихся прогнать его с дачного участка, куда юноша забрел пьяным. Суд приговорил несовершеннолетнего к максимальному сроку наказания — десяти годам лишения свободы. Оказавшись на «малолетке», он задушил сокамерника, завернул его в одеяло и поджег. Ему добавили год или два — до тех же десяти. С этим сроком он и пришел во взрослую колонию. Так вот, постоянно жалуясь на здоровье, этот юноша падал в обморок от одного вида шприца…
Другой заключенный ежедневно скрупулезно записывал в тетрадь свое состояние — пульс, артериальное давление, температуру тела. Туда же он заносил все прегрешения администрации: в столовой выдали прокисшее молоко, в порции мяса оказалась косточка, медсестра на пятнадцать минут позже выдала назначенное лекарство…
На основании своих записей он составлял длиннейшие, написанные бисерным, аккуратным почерком жалобы в прокуратуру по надзору за ИТУ, партийные органы, народным депутатам.
Пятнадцатилетний срок наказания этот осужденный отбывал за то, что изнасиловал, задушил и ограбил родную бабушку.
Другого жалобщика я запомнил особенно хорошо, потому что схлопотал за него выговор. Фамилия его была Каров, родом, кажется, из Бузулукского района. Свои тринадцать лет усиленного режима он получил за изнасилование падчерицы. Девочка училась в первом классе. На следствии Каров, не моргнув глазом, предъявил в свое оправдание расписку. В ней старательно выведенными буквами только что научившегося писать ребенка сообщалось, что она «вступает в половую связь добровольно».
Каров тоже любил лечиться, ежедневно отираясь в коридорах санчасти. Как-то раз я застал этого сорокалетнего заскорузлого мужичонку за подглядыванием. Присев на корточки, он сквозь щель в двери наблюдал за медсестрой, которая неосторожно нагнулась, раскладывая лекарства. Изо рта его текла струйка слюны…
Конечно, врач должен быть гуманистом, чутким, внимательным, всепрощающе добрым… Но всему бывает предел… В общем, в формулировке приказа о моем наказании была фраза: «За допущенное рукоприкладство…»
Но встречались среди жалобщиков и чудаки, эдакие зоновские бессребреники, «адвокаты преступного мира». На Мелгоре к этой категории относился татарин Хайрулла.
Читать дальше