Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

А потом у Володи Шимкевича. Ночь.

Дынегрудая малюсенькая женщинка его. Педагог. Двадцать восемь лет. Одноклассница.

Володя уже засыпает. Щас пошел писать. Потому и пишу. Я его заговорил.

— Притащи мне Пастернака, я тебе последние стихи прочту.

— Что?

— «Женщину в детстве». Ну притащи мне, я тебе щас покажу.

Долго мы говорили с Володей. Возбужденные коньяком, ночью, встречей…

Спать пошел Владимир к своей дынегрудой. Первое, что поразило, когда вошел в их дом, какая она маленькая. Откуда-то с полу, с узорного коврика, глянула двумя лунами. К ней ушел критик наш. К дынегрудой пышке луноглазой.

Зима во все окно.

На столе за разговор стопка образовалась. Все больше барды, заокеанские, дальние, неназываемые.

Утро.

Щурю глаза в снегопад.

Прости меня,

Ведь я пишу стихи.

И просто,

И легко,

И беспричинно

Для всех печальных,

Падших и глухих,

Быть может, нужен

Трудный мед пчелиный.

Прости меня,

Я сам люблю прощать,

И если не у рифмы,

Так у жизни

Есть чудное уменье врачевать.

Плохие стихи можно писать километрами.

И смежаются веки. Сон толчками.

В кресле. На кухне. Перед зимним окном. С рюмашкой коньяка, Пастернаком и «Явкой» с коротким фильтром.

И все-таки я сбежал. Тихонько. К трамваю.

— Это в сторону…

— Туда…

До чего же она неуклюжа и слононога, эта трамвайная полнуха. Но глаза. Эти блюдца заресниченные. И как смело в меня пялит.

И была в той вульгарной трамвайной полнухе такая возбуждающая сила, что напрочь выбила из меня… Впрочем, не об этом речь. Мне ли вам рассказывать, как пробираются под утро в родительский дом?!

Ключиком — дзик,

Тапочком — пшик,

Постелькой — стельк

И юрк под одеяло,

И спа-а-ать,

А утро-о-о…

У Миши.

Три года прошло.

«Даосизм».

«Кришнаиты».

Женя и я.

Зуб Жени.

Танец вокруг его щеки.

Миша из розовой бутылочки.

И это — ха! Небрежность якобы. Деловитость.

Чокнутая квартирка.

Пили чай.

Женя отрешенный.

На диване Леночка снует — «мальчишка», большеглазый «Конек-Горбунок».

Едем на «Дао-Кришно».

Пять часов. Суббота. 28 ноября 81 года.

И было «Дао-Кришно».

А потом мы вернулись к Мише.

Разрисованная квартирка.

Да-а-а, Дао.

Встретились на «Водном».

Подходили люди.

Дубленка и красное задрипанное пальтецо.

Люди, люди, люди.

Мы с Женей несколько на отшибе. Курим на улице.

Толпенка.

Кто учитель?

Бородач оказался тривиальным вольнослушателем.

Идем.

Идем где-то с остановку.

Белеет (вечер) школа.

Раздевалка.

Сняли ботинки. В носках — в физзал.

Маты.

И началось…

Учитель, гуру — она. В белом вязаном свитере с опавшими плечами.

Улыбка меняет.

Пристальноглазая.

Все у них обыденно. Привычно. Деловито. И фантастично.

Космос и толпа «местных», говорливо приникших к решетчатым окнам физзала.

Наше беганье.

Наше прыганье.

Наше кручение. Верчение.

Наше хлопанье наотмашь — всеми костями об пол.

А потом:

— Харе Кришна. Кришна, Кришна. Харе, Харе. Харе Рама. Харе Рама. Рама. Рама. Харе, Харе.

И все кончилось. Пооделись. Залезли в одежи свои в раздевалке.

Опять в мир вернулись и вышли в ночь.

Зябко, но распахнуто пошли к метро.

Кого-то ждали…

Губастую деву в шубейке.

Женя звонил, успокаивал маму.

А сейчас уже ночь, и мы у Миши.

У Жени открылся «третий глаз».

Оказывается, он был в одном из прошлых превращений Огюстом Роденом.

«Конек-Горбунок» мирно беседует на кухне под магнитофон.

— Потом эти голландские группы…

— А, да! А как тебе такие люди, как Элои? От Элои тут заторчали все.

А на плите — плов.

Миша сегодня получил звание наставника. Не пьет.

Те же брови. Та же борода. Совсем иной.

Странная смесь холодка, покоя и «вечности».

«Горбунок» в тонкой легкой, смахивающей на тренировочную черной водолазке и салатовых джинсах.

— Есть люди, как… Вот он приходит и уверен… у нас называется группа «Здоровье»… что всю жизнь заниматься здоровьем. А есть другие люди, которые приходят, сразу бух! — в лоб. Но тут уже разговор о пути — встаешь или уж нет. У меня, знаешь, мощная проверка была, серьезная. Учитель говорит: «Вот, ребята, месяц вам на решение. А через месяц голодовка вам сухая!»

Под утро мы разъехались по домам.

29.11.81.

Последний вечер, видимо, уже последней моей трехдневной самоволки. Суетливый день. Я даже не записал, какая сегодня погода. Лавина лиц в метро. Пустоватое сидение у Горянского. «Конек-Горбунок», вращая глазищами своими, проповедовала.